— Никаким долгом Мариус со мной не связан, — возразила я.

— Простите, но, на мой взгляд, связан, хотя бы потому, что вы приняли его предложение, когда считали себя богатой. Чувствую, что вот-вот начну презирать этого юного красавчика.

— А я отказываю вам в этом праве, сударь. Вы забываете…

— О вашем родстве? Признаться, действительно все время забываю и прошу у вас прощения за это… Но почему вы его так защищаете?

— Потому что, насколько мне известно, Мариус ни в чем не провинился передо мной. Ведь помолвку порвала я.

— И совершенно напрасно. Вы, значит, не любите его?

— Ваш вопрос нескромен, господин Мак-Аллан.

— Клянусь вам, у меня и в мыслях не было никакой нескромности. Как вы заблуждаетесь, дорогое мое дитя, не доверяя мне!

Он сказал это искренне и участливо, так что мне стало стыдно чрезмерной своей осторожности. Я объяснила, что отношусь к Мариусу лишь с сестринской привязанностью, которой не изменила и сейчас.

— Какие же недостатки господина Мариуса де Валанжи помешали привязанности превратиться в чувство более глубокое? Быть может, он ревнив, подозрителен?

Вместо ответа я невольно рассмеялась.

— Значит, ни то, ни другое, — недоуменно протянул адвокат. — В таком случае позвольте заметить, что рассудительная девушка, которую заботит общественное мнение и обеспеченное будущее, обязательно удержала бы при себе этого юношу, не позволив трусости и неблагодарности взять верх над другими сторонами его натуры.

— Если я не считаю поведение моего кузена неблагодарным или трусливым, вы и подавно не должны так думать. Знайте, я недостаточно рассудительна, чтобы принять от кого бы то ни было слишком тяжелую жертву. Может быть, мне суждено все потерять — в таком случае моя беда только моей и останется.

Мы уже выбрались на луг; вдали прогуливались по дорожке Женни и Фрюманс.

— Кстати, — продолжал Мак-Аллан, — ваш друг Фрюманс… Он ведь лучший ваш друг, не так ли?

— Надеюсь, что да, — простодушно ответила я.

— Почему он не женится на госпоже Женни? Говорят, он очень в нее влюблен.

— Женни не хочет выходить за него, пока не решатся мои дела.

— А она его любит?

— От души уважает.

— И с полным основанием! Какой превосходный, какой достойный молодой человек! Я даже сказал бы — какой незаурядный ум! Вы согласны?

— Да, вполне.

— Я знаю, он обучал вас, и вот теперь все время думаю — кто на кого больше повлиял: учитель на ученицу или наоборот.

— Как могла несмышленая девочка повлиять на такого образованного и мудрого наставника?

— По слухам, он вас боготворит.

— Какое нелепое преувеличение!

— Боготворит по-отцовски, разумеется. Не понимаю, почему это слово так вас задело.

Я залилась краской. Сам того не подозревая, Мак-Аллан напомнил мне мой детский роман, ту выдуманную мною страсть Фрюманса ко мне, которая когда-то так меня волновала. Но ведь знала об этом романе одна только я, так что возмущаться глаголом «боготворить» не было никаких оснований. Тут я стала совсем пунцовой.

Мак-Аллан, ничего, казалось, не заметивший, добавил:

— Очевидно, я не всегда понимаю оттенки иных французских выражений. Жаль, что вы не любите английский и не пожелали его изучать. Говори вы на нем, мы быстрее поняли бы друг друга.

Я спросила на хорошем английском языке, почему это он приписывает мне нежелание говорить с ним по-английски и вообще пренебрежение к его родному языку?

Он снова удивился, и с этой минуты мы почти уже не говорили по-французски. Мак-Аллан нашел мою речь беглой, а произношение правильным. Тогда я поинтересовалась, у кого он почерпнул столько ложных сведений обо мне, но он притворился, будто запамятовал.

— Это, конечно, госпожа Капфорт сообщила вам, что я особа своенравная и вообще со странностями.

— Возможно, и так, но не поручусь, — отмахнулся он. — Эта дама любит поговорить, а слушать ее не слишком приятно.

— И все же старайтесь слушать повнимательнее, раз вы поселились у доктора Реппа, — заметила я.

— Я уже сказал вам об этом? Да, я рассчитываю на его гостеприимство до самого моего отъезда. Вас это тревожит?

— Напротив, успокаивает.

— Отличный ответ. Ставлю вам за него высший балл.

— Как и за все остальное?

— Да, — ответил он с заминкой еле заметной, но мною тут же ему подчеркнутой. Меж тем Женни с Фрюмансом уже шли нам навстречу, и от дальнейших разговоров на эту тему я была избавлена.

Фрюманс был озабоченнее обычного, но с Мак-Алланом старался держаться ровно и спокойно. Тот прошел вперед с Женни, непринужденно беседуя, словно приехал к нам с простым визитом.

— Что вы разузнали о намерениях противника? — спросил меня Фрюманс.

— Ровным счетом ничего. Нет, нам из этого англичанина никаких признаний не вытянуть. Но одно я все-таки поняла: госпожа Капфорт рисует ему мой портрет, вовсе не заботясь о сходстве.

— И занимается этим уже давно, — заметил Фрюманс.

— Выходит, она переписывалась с ним, еще когда он был в Англии?

— С ним или с леди Вудклиф — это дела не меняет.

— Откуда вы знаете?

— Не знаю, но догадываюсь и очень надеюсь, что прав.

— Почему?

— Потому что предубеждение господина Мак-Аллана быстро рассеется, если уже не рассеялось. Не бойтесь же показаться ему такой, какая вы есть.

— Значит, вы полностью ему доверяете?

— Ну, для полного доверия мне нужно узнать его поближе. Пригласите нас обоих к обеду. Женни поможет вам придать приглашению непринужденность и безыскусность.

— Хорошо, я сделаю, как вы советуете, но объясните мне все-таки, чем, какими дурными поступками я заслужила такую дурную славу?

— У вас никогда не было ни единой дурной мысли — о каких же дурных поступках может идти речь? Рассеять глупые толки о вас проще простого, и если этот англичанин не лицемер или отъявленный негодяй, он сам этим и займется.

Мы вошли в дом, и Мак-Аллан, увидев накрытый к обеду стол, собрался откланяться. Было всего только три часа, но мы с Женни сохраняли распорядок дня, установленный бабушкой. Женни, позаботившаяся поставить четыре прибора, сказала адвокату, что один из них предназначен ему. Мак-Аллан почти и не отказывался — он, видно, очень хотел остаться. Я ограничилась замечанием, что в наших краях отвергать гостеприимные приглашения не принято.

— Ну, если таков обычай, пусть моя навязчивость будет на вашей совести, — сказал он, усаживаясь справа от меня: я сама указала ему это место.