Сергей Михайлович не тратит слов на излишние выражения благодарности. Однажды я высунулась из окна и крикнула ему, что слышу, как что-то вовсю кипит на керогазе, и он лишь слегка наклонил свою благородную голову, проходя мимо моего окна. Иногда ему приходится дать прямой ответ, и тогда на помощь его молчаливости приходит сам русский язык, который позволяет давать односложные ответы, все же менее резкие, чем простые «да» и «нет». На вопрос, был ли почтальон, вполне удовлетворителен ответ «был»; если вы спросите садовника, «можно ли мне полкило клубники?», слово «можно» выражает вежливое согласие. И никто не пользуется этим удобным свойством столь умело, как Сергей Михайлович. Лишь однажды он оказался в затруднении, когда я оторвала его от подвязывания помидоров, попросив подойти и взглянуть на Антона в коляске. Он подошел со свойственной ему готовностью, быстро заглянул в непроницаемое личико ребенка, кивнул, улыбнулся, так как какой-то ответ от него несомненно ожидался, и с видимым облегчением поспешил к своим томатам.

Лариса Андреевна может быть говорлива, если ею овладеет такое настроение, и всегда умеет подать реплику. Я прожила в ее доме десять летних сезонов, один за другим, находясь с ней в тесной близости по два дня в неделю и по целому месяцу во время ее ежегодного отпуска. Я так же свыклась со стрекотом ее швейной машины, как она с треском моей пишущей; она знает, когда я стираю и когда не стираю, потому что мне приходится одалживать у нее корыто; и я знаю, что она красит волосы, потому что она делает это во дворе. И, однако, мы инстинктивно воздерживаемся от большей близости, редко одалживаем друг у друга такие простые вещи, как чашка или почтовая марка, или просим о самой пустячной услуге. Мы встречаемся, здороваемся, говорим о погоде и о цветочных клумбах; во время ее месячного отпуска у нас были многочасовые беседы, когда мы поверяли друг другу саги наших рождений, смертей и браков, но любопытство Ларисы Андреевны, как бы оно ни было огромно, легко удовлетворялось оглавлением, и мне до сих пор страстно хочется знать, что скрывается за ее улыбками и многообразными масками.

Воскресное утро оказалось не из тех, когда дневной свет заливает весь дом, стоит только приоткрыть двери. Воздух был плотен, и хотя дождь, по сути, уже прошел, ясно было, что он кончился только-только и очень скоро начнется вновь. Но неутомимая пара уже трудилась среди фруктовых деревьев и цветочных клумб, прикрывая землей кору яблони, словно пораженной артритом, от которой на прошлой неделе они тщательно убрали ее естественный покров опавших листьев. Для чего? — думаю я. Лариса Андреевна, которая прекрасно выглядит в сероватых джинсах и свитере с высоким воротом, выкапывает кусты клубники и высаживает их редкими, скорбными рядами. Она смотрит на меня и приветствует благожелательным восклицанием «До-оброе утро!», вспыхивая двумя рядами крепких зубов, столь же белых и устрашающих, как зубы мистера Каркера[91]. Я отвечаю ей, пытаясь, как могу, подражать ее интонации, но зубы свои держу при себе. Сергей Михайлович завязывает шнур вокруг укрытого материей деревца. Его мне хочется поприветствовать, и я говорю что-то о том, как солнце не сдержало своих обещаний, просто чтобы принудить его к медленной, мягкой улыбке, мягкому, глубокому взгляду. «Не сдержало», — говорит Сергей Михайлович, источая доброжелательность. Он ждет, пока я пройду, чтобы вернуться к работе.

Уборная возвышается, как будка часового, между кучей компоста и глубокой ямой, образованной двадцать пять лет назад взрывом немецкой гранаты; она никогда не пересыхает и никогда не переполняется, и владельцы дачи используют ее как удобное хранилище воды для полива клубники и помидоров. Компост теперь покрыт садовым мусором и опавшими листьями, скрывшими от взгляда мерзкое содержимое кухонных ведер; вездесущий вьюнок укоренился на верху кучи, у дальнего ее края, и взбирается теперь на стену уборной.

Тяпа погнался за крысиным хвостом, высунувшимся из компоста; всю прошлую неделю пес каждое утро пытался поймать его, но и теперь никак не может найти точку опоры в куче листьев и вынужден отступить. Муж и жена деликатно отошли на другой конец сада, потому что от внутренней стороны двери уборной оторвалась ручка и теперь ее нельзя закрыть до конца. Без их деловитого присутствия сад выглядит беднее и печальнее; немногие астры и георгины, склоняющиеся над спутанными сорняками, как половые щетки, скорее наводят тоску, чем радуют взор; не слышно и пения птиц. Не о чем и петь. «Одинокий», «брошенный» — вот, кажется, единственные слова, которые применимы к саду и ко мне. Но когда пальцами, жесткими, как дверные петли, я тяну на себя дверь, из темноты мне кивают пестрыми головками три вьюнка, как пятна света во тьме.

Возвращаясь в дом, я останавливаюсь на миг, услышав несколько резких нот, прозвучавших во влажном воздухе. Глупенький дрозд, думаю я с жалостью, ему бы давным-давно уже быть в Пакистане. Ноты повторяются, громкие и случайные, — это всего лишь мальчишка свистнул на дороге.

И все же сердце мое забилось веселее, и весь день я вспоминаю три вьюнка. Я знаю, что они завянут и опадут на следующий день — у цветка вьюнка нет завтрашнего дня, но я насчитала девять остроконечных почек на стебельке. Нескольких солнечных дней и света, просочившегося сквозь неплотно пригнанные доски, хватит, чтобы росточки могли просуществовать все то время, что мне осталось пробыть на даче. Каждый раз, как я прохожу мимо хозяйки и ее мужа, я задаю себе вопрос, заметили ли они этих ярких гостей. Но ни слова не сказано по этому поводу, и я, не в силах сдержаться, спрашиваю Сергея Михайловича, который обрезает веточки и побеги на вишне, видел ли он их.

Как обычно, он выпрямляется и смотрит мне в глаза. «Видел».

А на следующий день, когда я прохожу по садовой тропинке и открываю дверь уборной, меня встречают мрак и запустение. Я погружаю пальцы в щель и извлекаю кусочек бледно-зеленого стебля, который, очевидно, был обрезан с другой стороны. Только тогда я вспоминаю, как замер лязг садовых ножниц, когда я проходила мимо Сергея Михайловича, и понимаю, что это я предала вьюнок этим ужасным лезвиям. О женский язык, всегда готовый поведать о своей любви! О любви, о которой следует молчать.

Я не встретила ни одного из них до самого вечера, когда Сергей Михайлович вышел из дома, одетый по-городскому, оставив открытой дверь для жены, которая была еще в доме.

— Сергей Михайлович, — спросила я его, — зачем вы срезали convolvulus? Он скрашивал мое