Томми завязал шнурки и заставил себя выйти из комнаты, оставив там гитару, но прихватив с собой на всякий случай блокнот с ручкой. Если жилые номера в “Челси” были тесными и унылыми, то коридоры – на удивление широкими и просторными, хотя и там обстановка была ничуть не лучше: засаленные ковры такого безобразного вида, будто по ним топтались уже тысячу лет. И все-таки размеры этого коридора как будто глумились над ничтожными размерами его комнатушки. В вестибюле все было еще ужаснее: нелепые канделябры, стены, густо увешанные картинами, хаотично расставленная повсюду мебель. Было в нью-йоркских гостиницах что-то от “потемкинских деревень” – какой-то фальшивый фасад, призванный впечатлять (вот только кого?) помпезностью помещений общего пользования. Зато сами номера были узкими и тесными, как гробы. Комната Томми точно годилась лишь для того, чтобы в ней умереть, но абсолютно не годилась для того, чтобы сочинять в ней песни для будущей долгоиграющей пластинки. А именно такое задание он получил от Уоррена Рокича, который, придя в отчаяние от творческого кризиса своего клиента, заказал ему номер в гостинице на пять ночей. Плату за ночлег Уоррен вычел из аванса Томми от звукозаписывающей компании, потому что сам Уоррен совсем обнищал после покупки горы. Может быть, в наказе Уоррена содержался совсем другой тайный смысл: “Войди в эту комнату и умри там”. Второго альбома никогда не будет, а “Вёрв-рекордз” хочет освободиться от договорных обязательств и запихивает тебя в эту каморку для самоубийц в “Челси”, чтобы избавиться от тебя.

Летний вечер был прохладным – недавно прошел очистительный короткий ливень, и после гостиничной духоты воздух на улице особенно освежал. Томми нашел сигареты в газетном киоске на углу Двадцать третьей улицы и Шестой авеню, а потом, заметив, что хочется есть, купил у уличного торговца кныш “Габилаз”. А потом, застеснявшись блокнота под мышкой, он пошел с сигаретами и кнышем обратно в гостиницу. У входа его остановил нищий, попросил “четверть бакса на еду”, и Томми чуть было не отдал ему завернутый в тисненую бумагу, пышущий жаром маслянистый кныш, но потом одумался и протянул доллар.

Существует огромная пропасть между фолк-возрожденцами и злободневными песенниками из “новых левых”, с одной стороны, и недавно появившейся и, вероятно, более значимой школой песенников, направляющих в определенное русло переменчивые течения современной сцены. Многие, воодушевленные Бобом Диланом, считают, что эту пропасть легко перескочить – но, увы, это не так. Эстетическая ответственность и утопическая цельность общественно-политических взглядов оказываются чересчур тяжелой или вовсе непосильной ношей для большинства “новых Гатри”, заполонивших сегодняшнюю сцену. Из всех произведений, порожденных стаями этих леммингов, которые совершают прыжок в упомянутую пропасть, бесспорно, самое щемящее – это альбом Томми Гогана “Бауэри, улица забытых людей”, тошнотворный сплав заискивающей льстивости в стиле кантри-блюза и игривой поэзии, нашпигованной до отказа пошлой жалостью к собственному предмету изображения. Трудно представить себе, что те настоящие негры-бродяги с Бауэри, которые предоставили для этого альбома собственные имена и рассказы из жизни, получат хоть какое-то удовольствие, слушая получившиеся в результате старательно вымученные и неуклюже многословные композиции, выдаваемые за “блюз”. Гоган переносит либеральную снисходительность Алана Ломакса на пропащий остров Манхэттен, но, постойте-ка, Ломакс хотя бы приличия ради таскал с собой магнитофон. Возражаю ли я против того, чтобы Гоган рядился в шкуру какого-то блюзмена из Дельты? Нет: чтобы выдвигать такие возражения, я был бы просто обязан забраковать огромное количество лучших произведений, созданных белыми песенниками в этом новом ключе, включая Дилана. Возражения у меня вызывает то, что Гоган напяливает шкуру блюзмена поверх собственной пустоты. Он натягивает ее на набожный портновский манекен – или, выражаясь точнее, на чучело ирландца с сусальной открытки для туристов. Дилан в одной из своих последних песен, “Происшествие в испанском Гарлеме”, имеет нахальство – и вместе с тем уважение – заявлять, что он хочет не только страдать наравне с низшими слоями общества (а в этом как раз и заключается величайшее желание Гогана), но и распутничать так же, как они. Дилана называют наглецом, но наглость я ставлю безусловно выше, чем слезливый скулеж с заламыванием рук, в котором так охотно упражняется Гоган.

Альбом “Бауэри” вышел в 1964 году, после нескольких месяцев кропотливого труда, что было слишком долгим сроком для благожелательно настроенной фирмы звукозаписи, а также после возникших в последнюю минуту пререканий с юристом из “Вёрв”, который обнаружил в контракте “Братьев Гоган” пункт, оговаривавший, что после его разрыва должно пройти не менее полугода до выпуска сольных записей кем-либо из членов трио. Было уже слишком поздно затаскивать на рынок остальных – да это было и не важно. “Кто же скрывается за этим имечком – П. К. Зуб?” – проворчал Рай в тот вечер, когда все собрались в “Лошадиной подкове” поужинать спагетти и пособолезновать Томми за стаканами виски. “Я слышал, какой-то семнадцатилетний сосунок. А что, если нам вломиться в редакцию “Ист-Виллидж азер” и вышибить этому типу зубы?” Мирьям, которая обычно во всем противоречила Раю, тут шумно его поддержала, а потом предложила и собственную, более изощренную идею: похитить критикана и запереть его в одной комнате с предметом его фантазий – шлюхой из испанского Гарлема.

Когда Томми протрезвел после той попойки, Уоррен Рокич велел ему все забыть. И снова взяться за работу. С тех пор прошел год – а Томми так ничего нового и не написал. Он мог наизусть зачитывать целые длинные фразы из той рецензии, зарезавшей его альбом, но ему так и не удалось положить на музыку и превратить в песню ни те слова, ни какие-либо другие. И вот сейчас, возвращаясь в гостиницу, где ему предстояло провести четвертую, и предпоследнюю, ночь совершенно бесплодного “творческого штурма”, он понял, что не в силах заставить себя вернуться в эту жалкую комнатенку, к гитаре, к которой он так сегодня и не притронулся.

Томми уселся на диванчик в огромном, похожем на пещеру гостиничном вестибюле, с жадностью съел кныш и вытер жирные руки о диванную обивку. Потом закурил, решив чуть-чуть поиграть роль гостиничного детектива – понаблюдать за входящими и выходящими, за пестрым населением “Челси”. Вот прошел наверх пригожий лысеющий британец, который уже представился Томми в коридоре и, запинаясь, сообщил о себе, что пишет “научную фантастику о космических приключениях”, – словно заранее обороняясь от каких-то превратных домыслов. У стойки скандалила девушка, требуя выдать ей письма, которые администрация “арестовала” за неоплаченный номер. По слухам, отставная подружка Уорхола – если только это вообще девушка. А на такой вопрос никто бы не решился ответить утвердительно. В углу холла, у глядящего на улицу окна, с презрительно-скучающими усмешками на лице, сидели двое парней с прическами под “Битлз”, в солнцезащитных очках в такой-то ночной час. У их ног лежал футляр для электрогитары и небольшой усилитель звука. Томми предположил, что это, может быть, даже какие-нибудь “Стоунз”, или “Энималз”, или еще какой-нибудь дремучий подвид “Битлз”. У телефонной будки переминался постоянный обитатель гостиницы, поэт с внешностью воришки-карманника: похоже, он дал кому-то телефонный номер гостиничного вестибюля, а этот кто-то явно не спешил звонить. Томми мучился противоположной незадачей: у него в кармане лежала бумажка с номером телефона, по которому он старался не звонить – из страха, что никто не ждет его звонка.