Стенхэм коротко рассмеялся.

— У них рыбья кровь, и единственная доступная им страсть — это ненависть, вот что я вам скажу. И уж тем более никакие они не патриоты. Я категорически против такого определения.

— Не будем вдаваться в детали, — быстро произнес Мосс. — Я чересчур устал, чтобы спорить. Я уже собирался спать, когда позвонил портье и сказал, что пришли эти двое. Я и понятия не имел, кто они такие, и, разумеется, пришлось одеться, прежде чем принять их, а это такая морока, скажу я вам. Учитывая день, проведенный в полиции, это было уже слишком.

— Вы должны быть довольны, что я так быстро от них отделался. Теперь сможете немного поспать.

— О, такая перспектива меня очень даже радует. Но все же мне кажется, что со своей точки зрения они правы. Потом вот еще что, — лицо Мосса стало задумчивым. — Если действительно произойдут такие беспорядки, о каких они говорили, то совершенно очевидно, что нам стоит держаться подальше отсюда, если мы хотим сохранить с ними дружеские отношения.

— Дружеские отношения! — повторил Стенхэм, в упор глядя на Мосса. — А французы?

Мосс снисходительно рассмеялся.

— Полагаю, моих связей в Рабате хватит, чтобы оградить меня от любых подозрений. Вам не хуже меня известно, что французы, каковы бы они ни были, все же не дураки. Что бы я ни сделал, они прекрасно поймут, что я сделал это из тактических соображений.

— Да, но я боюсь, что у меня нет таких гарантий, — ответил Стенхэм.

— У вас? — сказал Мосс и задумался. — Нет, — произнес он наконец. — Боюсь, что у вас их действительно нет.

— Впрочем, мне они и не нужны. Пусть французы катятся ко всем чертям вместе с националистами. Все очень просто.

Мосс криво улыбнулся.

— Что ж, теперь, после того как вы так лихо со всеми разделались, скажите, что будет с нами? Есть у вас какие-нибудь соображения относительно того, куда нам деваться? Кстати, я собирался сказать вам, что Хью уехал в Танжер. Сразу после обеда.

— Что? — крикнул Стенхэм. Трудно объяснить почему, но он воспринял это как дезертирство. — Вы хотите сказать, что он вот так сразу собрал вещи и уехал? Но, насколько я помню, он всегда клялся, что им его не испугать. Ничего не понимаю.

Мосс присел на кровать и устало снял очки. Без них лицо его выглядело глубоко опечаленным.

— Дорогой Джон, — сказал он, вертя очки за дужку, — думаю, что если бы вы видели то, что довелось увидеть нам сегодня, вы бы поняли, почему Хью решил на все плюнуть. Как он сам сказал за обедом, до сих пор он считал все это игрой, и, разумеется, как игру это еще можно было терпеть. Но сегодня днем, — он умолк и медленно покачал головой, — должен признаться, я никогда не ожидал, что так близко столкнусь с жестокостью и страданием. Люди читают о таких вещах в газетах и приходят в ужас, но реальность превосходит даже самые богатые фантазии. Все дело в неожиданных деталях, в выражениях лиц, в беспомощных, еле заметных телодвижениях, бессмысленных и бессвязных словах, которые не придумаешь нарочно, но в которые приходится верить, когда сам видишь, что творится.

— Так что же вам пришлось увидеть, скажите, ради Бога? — спросил Стенхэм. Теперь, без машины Кензи, ситуация изменилась, в душе зашевелились недобрые предчувствия, хотя Стенхэм и старался убедить себя, что это нелогично.

— Да, собственно, ничего: как сотни арабов силой сгоняют в полицейский участок, швыряют на землю, избивают до полусмерти, стараясь ударить побольнее, и пытают. Да, пытают, — повторил Мосс, возвышая голос. — Это единственное подходящее слово. Когда мы говорим «пытка», обычно представляем себе нечто утонченное, неторопливое, изуверское, но, уверяю вас, это может происходить молниеносно и по-звериному жестоко. Если бы вы только увидели пол, скользкий от крови и усыпанный выбитыми зубами, то, думаю, вам было бы проще понять, почему Хью вдруг расхотелось играть в эти игры с французами. Срочно пришлось менять терминологию.

Мосс помолчал, прислушиваясь к шелесту ветра в тополях.

— Сначала они заперли его в камеру, и пришлось битых два часа произносить напыщенные тирады, чтобы с ним встретиться. Потом нам пришлось просидеть в коридоре почти до четырех, пока какая-то мелкая сошка, монструозного вида чиновник не явился с официальным распоряжением об освобождении Хью. Тогда-то мы и увидели, как их тащат в участок. Но, Джон, французы окончательно обезумели! Всех этих людей попросту хватали на улице! Стариков, не имевших ни малейшего представления о том, что происходит, десятилетних мальчишек, которые плакали и звали своих матерей. Полиция просто скручивала всех без разбора. Когда они падали, их били по лицу сапогами. Это невозможно описать. Бессмысленно думать об этом и тем более бессмысленно говорить. Так что я умолкаю. Но не судите Хью слишком строго за то, что он пошел на попятный. Лично я думаю, что он поступил в высшей степени разумно, и я действительно не понимаю, почему не уехал вместе с ним, разве что просто не было времени сложить все вещи. Да и к тому же я не хочу ехать в Танжер. — Мосс надел очки и встал. — Как все же любопытно устроен мир, — произнес он, словно разговаривая сам с собой, потом повернулся и подошел к креслу, в котором сидел Стенхэм. — Есть ли предел насилию и кровопролитию? У меня было какое-то особое предчувствие сегодня, когда я сидел там, лишившись дара речи и просто наблюдая за тем, что происходит: предчувствие, что это только пролог к долгому периоду страданий, который еще и не начался. Но, надеюсь, мне не придется всего этого увидеть.

— Надеюсь, нет, — сказал Стенхэм.

— Доброй ночи, Джон. Сожалею, что пришлось вытащить вас сюда в такой час, но они действительно просили, чтобы вы пришли. К тому же мне нужна была моральная поддержка. Посмотрим, что принесет завтрашний день, и будем действовать соответственно.

— Согласен, — ответил Стенхэм.

Сад был окутан тьмой; легкий, влажный ветерок овевал его. Поднявшись к себе в комнату, Стенхэм выдвинул ящик письменного стола и поглядел на лежащие в нем отпечатанные страницы романа; его вдруг охватило желание схватить их, смять и швырнуть за окно. Вместо этого он разделся, почистил зубы и лег. Но сон не шел.

И все же, подумал он, когда снова вернулся в мир, узнавая солнечный свет там, за окном, и все же мне, должно быть, удалось уснуть — ведь то, что я сейчас чувствую, так напоминает обычный ритуал пробуждения. Он был убежден, что не спит, не спал и не уснет, и только сейчас понял, что всякий раз приходилось просыпаться, чтобы напомнить себе: «Я не сплю». Несмотря на долгое путешествие, которое проделало его воображение после того, как он лег — «А что, если?..», вопрошал его ум, экран высвечивался и начинали мелькать кадры, — в какой-то момент все замерло и мгновенно померкло; хотя проспал он не так уж долго, потому что рассвет только занимался, чувствовал он себя на удивление бодрым. Конечно, это мог быть ложный прилив сил, как бывает порой после короткого сна, когда после первой же чашки кофе снова чувствуешь себя вконец разморенным. Потянувшись и сладко зевнув, он вдруг вспомнил, что проспал вчера почти весь день; мысль об этом утешила его: выходило, что, в конце концов, он спал достаточно долго, и можно рискнуть посмотреть на часы, то есть пора вставать, так как в этот час все равно не удастся уснуть снова.