— У вас есть лишь одно средство заставить меня вас любить: никогда во мне не сомневаться.

— Тогда позвольте сказать вам правду.

— Говорите.

— Только не возмущайтесь, а то ваш гневный взгляд мечет молнии, зажигающие пламя отчаяния в моем сердце.

— Будьте покойны, возмущаться я не стану. Говорите же, ну!

— Что ж! Этот человек, который выторговывал вашу любовь, говорил, что получал от вас ее доказательства.

— Да, он говорил это, но он лжет.

— Поклянитесь!

— Чем?

— Чем-нибудь, что воистину свято, чем-нибудь, во что вы верите.

— Я клянусь вам, что он солгал, — сказала Олимпия. — Клянусь честью моей матери!

— Но тогда почему же он говорил это, предполагая, что вы с ним беседуете без свидетелей? Зачем он разыграл такую комедию с вами, да и с самим собой?

— Этого я не знаю.

— О! За всем этим какая-то тайна, и я знаю кое-кого, кто мог бы нам ее прояснить.

— Кто же это?

— Допросите свою парикмахершу.

— Ее?..

— Да, эта женщина на все способна.

— Вы так считаете?

— Готов поручиться. Приятельница Каталонки, вашей заклятой врагини… Вы ведь уже однажды выгоняли ее, эту особу.

— Да, правда.

— Тогда зачем было пускать ее обратно?

— Откуда мне знать? Зачем творят зло, думая, что делают добро? Но вы усматриваете здесь такие козни, каких мне не хочется даже подозревать: это бесполезный труд. Аббат удалился восвояси, пусть он там и остается. Парикмахерша у меня — вы хотите и ее прогнать?

— Не могу отказать себе в таком утешении. Олимпия позвонила.

Вошел лакей.

— Где парикмахерша?

— Сударыня, она только что отлучилась, — отвечал лакей.

— Так это она хлопнула дверью на лестнице?

— Да, сударыня.

— И откуда же она шла?

— Но я полагал, что она спустилась от госпожи. Олимпия и Баньер переглянулись, встревоженные.

— Ступайте, — сказала Олимпия слуге.

— Она подслушивала, — заявил Баньер, как только дверь за лакеем закрылась.

— Хорошо! А что она могла слышать?

— Нашу ссору.

— Увы! Мы ссоримся так часто, что это перестало кого-либо интересовать, — вздохнула Олимпия. — Ну да неважно: сегодня же вечером парикмахерша уйдет отсюда, раз вы этого хотите.

— Нет, нет! Я не хочу больше ничего, решительно ничего! Я, видите ли, потерял разум от любви, от бедности, оттого, что я вам в тягость. Я бы жизнь отдал за один-единственный год, но со ста тысячами ливров.

— Тогда перестаньте, наконец, играть, вы же всегда проигрываете. Сложите вместе деньги, что вы уже успели проиграть, и те, что вы проиграете в будущем, и, Бог ты мой, у вас будет нечто получше этой суммы в сто тысяч ливров: у вас будет душевное спокойствие, порожденное уверенностью в моей любви; тогда вы станете богатым, поскольку своим счастьем вы будете обязаны мне.

Произнося эти слова, Олимпия обняла Баньера с такой нежностью, что аббат, будь он здесь, несомненно умер бы от нестерпимой ярости.

Но аббат не мог их увидеть: он бежал прочь со всей быстротой, на какую были способны его маленькие ножки.

Парикмахерша тоже мчалась, не жалея своих, и ворвалась к Каталонке запыхавшаяся, ошеломленная.

При виде ее Каталонка от неожиданности отпрянула назад.

— Все пропало! — выдохнула парикмахерша. Актриса подскочила:

— Как так?

— Этот Баньер вышвырнул аббата за дверь.

— Ясно. А потом?

— Потом? — Да.

— С минуты на минуту между Олимпией и аббатом неизбежно произойдет полное и окончательное объяснение.

— Никогда, если мы впрямь этого не захотим.

— Это как же, позвольте спросить?

— Очень просто. У аббата есть лишь одно средство разоблачить обман: увидеть меня при свете, когда я в нашем маленьком домике разыгрываю для него Олимпию. Если у него возникнут сомнения, он может прибегнуть к этому средству, и тогда нам в самом деле конец. Так давай договоримся с этих пор не принимать больше аббата в домике: не оставим следов, и он никогда ничего не обнаружит. Олимпия может сколько угодно сопротивляться, отрицать, бушевать — д'Уарак не поверит в ее невиновность.

— Да, но он и меня впутает в свою игру, — перебила ее парикмахерша. — Призовет к ответу, станет ссылаться на мое свидетельство, и мне придется заговорить.

— Что ж, ты заговоришь, и твое свидетельство погубит Олимпию.

— Да, но как это сделать?

— Ай-ай-ай! Тоже мне трудная задача! Будешь утверждать, что именно для Олимпии ты наняла дом, что приходила туда она, и тебе поверят, потому что скандальным историям всегда верят, а уж когда дело касается комедиантки — тем более.

Парикмахерша покачала головой.

— Ох, погорим мы на этом, — вздохнула она.

— Вот еще! Или ты успела выболтать наш секрет кому-то третьему?

— Я?! Никогда!

— Может, ты боишься Олимпии?

— Нет, но Баньера я боюсь.

— А что он, по-твоему, может тебе сделать?

— Баньер?! Да он меня прикончит!

— Э, пустое. Я его обольщу. С той минуты, как он поверит в виновность Олимпии, я стану казаться ему богиней Минервой.

— Говорю же вам, он убьет меня! Да и вас со мной заодно.

— Чепуха! Мы попросим аббата, чтобы он защитил нас.

— Он и аббата убьет.

— Ну, уж это сомнительно!

— О, вы его не знаете, — в раздумье протянула парикмахерша.

— Разве он такой бешеный, этот Баньер?

— Ох, да.

— Милый мальчик!

— Послушайте-ка меня хорошенько, — сказала парикмахерша. — Теперь уж не до шуток. Вам вздумалось удовлетворить свою прихоть и получить удовольствие, отняв у Олимпии ее любовника. Таково было ваше намерение, не правда ли?

— Чистая правда.

— Вам не суждено отнять у нее никого, кроме аббата.

— Это еще почему?

— Так уж написано на роду: Баньер никогда не изменит Олимпии.

— Еще раз спрашиваю: почему?