Несколько секунд в кабинете молчали.

– Что вы имеете в виду?

Я воспользовалась моментом, пока в коридоре никого не было, и заглянула в щель между дверными створками, но ничего толком не увидела, кроме половины сидящего за столом Николаича. Вид у этой половины был весьма запаренный.

– Как, разве вы не знаете подробностей? У моей дочери, – чеканя слова, произнес старик Погодин, – вчера ночью была уничтожена некая ментально-пространственная структура, которую в вашей мастерской реальности именуют «доменом». Вам, надеюсь, известно, что это такое?

– Продолжайте.

– Это крайне пагубно отразилось как на ее духовном состоянии, так и на физическом…

– А что такое с Катей? – встревожился директор. – Неважно себя чувствует?

– Вам нужен анамнез? – ядовито спросил собеседник. – Учтите, если здоровье моей дочери понесет хоть сколько-нибудь серьезный ущерб, я подам на вас в суд.

– Боже мой, – тихо простонал директор. – Дождались.

– Я давно ожидал чего-то подобного, – зловеще произнес Погодин. – И поскольку вы оказались не в состоянии обеспечить безопасность Кати, теперь этим займусь я. Итак, назовите мне имя того, кто устроил этот вандализм.

Я похолодела. Нет, это мягко сказано – я превратилась в ледяную глыбу. В переносную морозильную установку. В кабинете молчали.

– Откуда мне-то знать? – с недоумением сказал наконец Николаич.

– Кому, как не вам, знать, кто из ваших учеников способен на такие штучки? – в свою очередь удивился Погодин. – Или не хотите говорить? Так я узнаю и без вашей помощи. Список кандидатов невелик.

– Вы мне угрожаете? – мягко произнес Николаич. – Разрешите обратить ваше внимание, что в этом училище директором являюсь я, а не вы, как вам, вероятно, кажется.

– Это вам кажется. Но очень может быть, что скоро и казаться перестанет.

– Ах да, вы же специалист по иллюзиям, – усмехнулся Николаич.

Я услышала в кабинете шаги – должно быть, директор решил размять ноги. «Вот было бы круто, если бы они подрались! – подумала я мстительно. – В принципе, Николаич должен победить, он подвижнее – осенью сам антенну на школьную крышу ставил – но у Погодина масса больше…»

– Как специалист по иллюзиям, вы должны знать, что ваши возможности ограничены, и представлять себе их предел. Возможности мастера реальности – вы это тоже знаете – гораздо шире. Но никто из нас пока не знает, на что способен демиург. Что это вообще такое. Вы ведь помните наш прошлогодний разговор? Когда у Кати проявились способности демиурга, вас честно предупредили, что этот спецкурс – экспериментальный. И вы, кажется, против этого не возражали. Так что я советую вам – не встревайте в это дело. Не нужно. Михаил Петрович, зачем вам неприятности на свою голову? Вы хотите защитить дочь – это понятно и объяснимо. Я клянусь, худшего с ней не случится.

– Один раз вы уже клялись.

– Мы проведем воспитательную беседу с провинившимся… когда найдем его, конечно.

– Я требую, чтобы виновный – или виновная – была исключена из училища. Иначе ждите серьезных неприятностей.

– Еще раз напоминаю, не надо мне угрожать. А исключать мы никого не будем. Вы в своем уме? Выгнать демиурга – это все равно что выкинуть на улицу атомную бомбу…

– Ах, боитесь, – задумчиво произнес Погодин. – Значит, вот уже до чего дошло. Ну ладно, все-таки придется разбираться самому. Это я не угрожаю, а констатирую факт.

– Дело хозяйское, – холодно ответил директор. – Но на вашем месте…

Шаги в кабинете неожиданно приблизились к двери. Я отшатнулась, сжала тетрадь в кулаке и деловито направилась прочь по коридору. Оглянуться не решилась, но слышала, как позади открылась и захлопнулась дверь. Я уходила, гордо задрав подбородок, и представляла, как Погодин смотрит мне вслед, утверждаясь в своих подозрениях. Надежда на спасение явилась ко мне внезапно, как это и бывает: я вспомнила, как встретила Погодина в вестибюле у расписания и поняла, что он подозревает не меня, а Эзергиль. А она – в этом я почему-то не сомневалась – с ним справится. В конце концов, мы – реалисты, демиурги, а он всего-навсего мастер иллюзий. «Пойду домой, – решила я. – Там и поем. Не жизнь, а сплошные стрессы».

Я вышла во двор, прокралась мимо мастерской, где все еще прибирались Катька с Эзергилью, и побежала на остановку. Яблоня на прощание осыпала меня мелкими цветами – снежно-белыми, с неуловимым румянцем в сердцевине. Мрачные мысли, от которых меня отвлек приезд Погодина, застлали уже весь мой мысленный горизонт. Я не стала с ними бороться, и вскоре в них, как молния, промелькнула истина. «Знаешь что, – призналась я наконец самой себе, – ведь тебе по большому счету наплевать, хотела Катька тебя утопить или нет. Это предлог. Настоящая причина не прозвучала ни разу. И называется она „Саша". Катька Погодина положила на него глаз, что вполне естественно, и активно пытается привлечь его внимание. И приходится признать, что ей это удается куда лучше, чем тебе. А теперь дуй куда-нибудь в уединенное место, поплачь над своей липовой победой».

Шурочка:

– Поручик… вы плакать любите?

Гусарская баллада

Сегодня вечером я в печали. Если точнее, я пребываю в состоянии возвышенной поэтической грусти. Сижу, смотрю в окно на тополя. Роняю украдкой слезу на исписанный тетрадный лист (кто не ронял, не поймет). Машинально подбираю сравнения к первой весенней зелени. Вот если, скажем, взять зеленоватую бутылку из-под пива, да шарахнуть ее об асфальт, чтобы разбилась в кашу, да потом меленькие осколки вперемешку с землей склеить в шар, то получится очень похоже вон на тот лохматый куст… О ясеневый сад апрельский, где в сумерках туман клубится и губит нежные ростки предсмертный вздох седой зимы…

Мир встречает весну, а я провожаю любовь. Саша, прощай навсегда, – теперь я всерьез. Видно, не суждено нам соединиться на этом свете. Может быть, в предыдущих жизнях мы были прокляты. Все мои усилия пошли прахом, сама судьба против меня, и я не смею больше противиться ей. Но я тебя не забуду, о нет, никогда. Ты – как незаживающий шрам в моем сердце, вечно открытая рана. Я обречена любить тебя безо всякой надежды. Это и есть мое проклятие. Все мои подруги вырастут, выйдут замуж, заведут детей, лишь я останусь одна. Самые упорные поклонники от меня отстанут, даже Макс, родители поставят на мне крест и посоветуют посвятить себя научной карьере, раз уж личная жизнь не задается. Одни будут жалеть меня, другие удивляться, третьи дразнить «синим чулком», но никто не поймет, что я верна призраку, что я девушка-вдова! (Я вытираю слезу умиления и жалости к себе. ) А кстати, это мысль – не уйти ли в монастырь? Кто-то из девчонок рассказывал, как они ездили прошлым летом послушницами на Валаам и классно провели время…

– Гелечка, тебя к телефону!

– Ну, кто там еще? – Я неохотно оторвалась от страданий и потащилась в прихожую. – Але?