Федерико вновь обернулся к Септивию.

— Ладно, — заявил Септивий, сжав мелкие желтые зубки. — Тогда Геракл нападает на льва, который набросился на единорога. Пока Геракл сражается со львом, единорог убегает в море. На мгновение нам кажется, что он утонул, но из моря на раковине появляется нагая Венера и падает в объятия Геракла.

Федерико это понравилось, хотя для подобного представления нужно было соорудить пещеру, где единорог превратится в Венеру, и перекрыть горный поток, чтобы создать небольшой пруд.

Как только планы были объявлены во всеуслышание, в город со всех концов устремились крестьяне. Граццари и Чекки пристраивали их на временную работу: строить, красить, копать, сажать, шить и наводить блеск. В Падуе наняли актеров, в Неаполе — певцов. Каждая минута была посвящена приготовлениям к свадьбе, и все, будь то крестьяне или придворные, из кожи вон лезли, дабы воплотить мечту Федерико и сделать Корсоли предметом зависти для Губбио, Пармы, Ареццо, Перуджи, а также остальных городов Италии.

Миранда активно принимала участие в подготовке. Федерико спрашивал ее мнение обо всем. Сначала она с восторгом предлагала какие-то идеи, изумляясь всякий раз, когда ее слова превращались в красочные костюмы, флаги или платья. Но однажды утром она вернулась в спальню, топая ногами и ругая Септивия на все корки.

— Он по-прежнему обращается со мной как с ученицей! Вечно улыбается, когда я что-то говорю, а вчера погладил меня по головке! Если это повторится, я скажу Федерико.

Она стала вспыльчивой и с еще большим жаром окунулась в суматоху приготовлений к свадьбе.

Я обсуждал с Луиджи меню, поскольку теперь, когда у меня будет мой собственный дегустатор, я хотел отведать все блюда, о которых раньше только мечтал: перепелов, колбасы разных сортов, телятину в чесночном соусе и десерт в форме замка Фицци, приготовленный из марципана, сахара и разных фруктов.

Федерико во время еды приказывал Септивию читать вслух отрывки из книги, которую Верана подарил ему во Флоренции, чтобы научить нас всех хорошим манерам. Септивий прочел абзац, где говорилось, что пукать, конечно же, неучтиво, однако сдерживать газы вредно для желудка.

— Что же нам делать? — спросил Федерико, громко пукнув и таким образом заглушив следующее предложение Септивия.

— Замаскировать сие действие кашлем, — повторил Септивий.

По мере приближения свадьбы Федерико начал вставать ни свет ни заря и проверять, как продвигается работа над фресками и заменой мраморных плит. Кроме того, он осматривал костюмы для маскарада и расспрашивал, какой десерт собирается Томмазо подать на банкетах.

Я молил Бога, чтобы Томмазо смирился со свадьбой, но в глазах у него появилось загнанное выражение, и он опять принялся грызть ногти. Когда я пытался с ним заговорить, он отворачивался. Томмазо ненавидел меня и Федерико одинаково сильно, однако пока он не трогал Миранду, меня это не волновало.

В разгар приготовлений я узнал, что мой отец умирает. Герцог Федерико дал мне разрешение навестить его, и как-то утром после завтрака я поехал к отцу. Как же у меня полегчало на душе, когда я оставил позади город с его суетой и поскакал по лугу с высокой травой, пахнущему цветами, деревьями и весенней свежестью!

В детстве отцовский дом казался мне высоким, как башня, но с каждым моим визитом он становился все меньше. Теперь это была лишь корявая выпуклость на фоне пейзажа, которая скоро сравняется с землей. Отец, всегда такой высокий и гордый, лежал на гнилой соломе — слепой, почти недвижный, скрюченный от боли и покрытый язвами. Его сотрясал душераздирающий кашель, над ним витал запах Смерти.

Вся моя злость испарилась, и я встал у кровати на колени, взяв его руку в свою.

— Папа! — прошептал я, желая всей душой хотя бы на миг избавить его от страданий.

Рот у него дрогнул. Я склонился над ним. В ноздри мне ударило зловонное дыхание.

— Как там Витторе? — шепнул он.

Витторе! Боже милостивый! Неужели нельзя хоть раз подумать о ком-то другом?!. Но разве он мог? Когда у нас погибла целая отара из-за того, что Витторе совершенно не заботился об овцах, отец свалил вину на соседа. Когда Витторе обвинили в изнасиловании, отец сказал, что девчонка врет, потому что он отказался на ней жениться. Когда Витторе стал разбойником и начал промышлять на большой дороге, отец рассказывал всем, будто он работает курьером. Когда он бежал в Испанию, отец заявил, что Витторе присвоили чин генерала. Мой отец трудился под проливными дождями и палящим солнцем, отбиваясь от тучи москитов, невзирая на усталость и болезни. Его грабили соседи и обманывали те, кому он служил. Витторе отлынивал от работы, врал, занимался грабежом, насиловал — и отец любил его за это. Что я мог ему сказать?

— Он процветает, — ответил я.

Отец приподнял голову и, раскрыв тонкие губы и обнажив два жалких черных корня в бледно-розовом рту, прохрипел:

— Я знал. Знал!

И вновь умолк.

— Он каждый день спрашивает о Витторе, — сказали мне соседи.

Они принесли мне чашку minestra и хлеб. Глядя, как я ем, они ощупывали мою одежду, особенно новую шляпу с пером. Им хотелось узнать о моей жизни во дворце.

— Там действительно такие красивые женщины, как все говорят? — спросил один. — У тебя есть своя собственная кровать? Сколько человек спит в одной комнате?

— Я не хочу, чтобы моя одежда ввела вас в заблуждение. Я живу не лучше, чем все вы.

— Мало того, что он как сыр в масле катается, — заметил один из крестьян, обращаясь к другому, — так он еще и врет!

Тогда я сказал им, что постели во дворце прохладные летом и теплые зимой.

— Мы едим сколько хотим. Мало того — мы пьем вино за каждым обедом! — похвастался я.

— Я же вам говорил! — воскликнул недоверчивый сосед.

Я сказал, что Федерико дарит любимым слугам драгоценности на Пасху, а работа у меня — не бей лежачего. Потом похвалился, что Федерико часто спрашивает мое мнение по разным вопросам, и придумал несколько баек про принцев из Индии и странных африканских животных.

— У нас есть единорог, и он одновременно мужского и женского пола.

Когда принесли minestra, мускулы у меня на шее напряглись, а горло сжалось, как всегда во время еды. Но меня так увлекли собственные небылицы, что только после того как я съел половину похлебки из зерна, брокколи, фенхеля и базилика — тот самый супчик, которым мама кормила меня в детстве и благодаря которому я заработал постоянную ноющую боль в желудке, — я вздохнул с облегчением. Осознав, что этот вздох вырвался из моего собственного горла, я разразился слезами. Крестьяне смущенно смотрели на меня, а женщина, сварившая суп, заявила, что готовила его с любовью, и, если я плачу, это не ее вина.

Отец закашлялся. Я повернулся к нему. Щеки у меня были залиты слезами воспоминаний, сердце переполнено прощением.