Я знаю, что то, что он говорит, логично и правильно, но я не в том состоянии, чтобы прислушаться к хорошему совету.

Не сейчас.

– Нет… почти не бывает дня, чтобы я не думала: «Почему я это делаю? Зачем я это делаю? Я что, сумасшедшая?»

Я убедила себя в том, что выросла из того, что они сделали со мной, стала сильным бойцом. Вопреки им я завоевала мир. И у меня были миссия и цель. С каждой коммуной, к которой я присоединялась, я словно отменяла ошибки прошлого. Я убедила себя, что преодолела мое детство, что я простила родителей и что я прозрела.

Я, твою мать, прозрела.

И вот что поражает меня. Хотя они меня отталкивают, а я никогда не прощу им некоторых вещей, которые они совершили, хотя я вижу, что они – патологические лжецы и газлайтеры, есть часть меня, которая до сих пор хочет, чтобы они любили меня; которая все еще чувствует себя абсолютно недостойной любви. Чувствует, что я никогда не буду достаточно хороша, если у меня не будет их любви. Но их любовь недостижима. И часть меня до сих пор спрашивает себя, несмотря на то чего я добилась: были ли они правы? Я – плохая, недостойная девочка?

Я спрашиваю себя: может ли быть так, что все, что я делала с тех пор, как ушла, я делала лишь для того, чтобы доказать, что они не правы?

Мне внушали с момента изгнания бесов и раньше, что я должна все время доказывать, что хороша. Я хороший человек, или я веду себя как хороший человек, чтобы люди любили меня? Я амбициозна или просто на каком-то уровне думаю, что, если буду вести себя амбициозно, это заставит мир верить, что я чего-то стою, вообще стою чего-нибудь?

Ради чего было все это путешествие? Просто какая-то гигантская дурацкая экспедиция, чтобы улучшить мое самочувствие, мое отношение к себе? Никак не связанная с детьми, с которыми я познакомилась, не связанная с поиском правды? И если я органически не способна сидеть напротив людей, о которых и сердцем, и разумом знаю, что они – преступники, и найти в себе смелость призвать их к ответу, то в чем же суть?

Я не смелая, я не воин.

Я чувствую, что задыхаюсь, и не могу по-настоящему заставить себя произнести вслух ничего из того, что ощущаю внутри. Я полая, пустая, я никогда не чувствовала себя более оторванной от себя, от того, кем я себя считаю и кем хочу быть. И, что хуже всего, я чувствую, что оказываю ей, той маленькой девочке, которая столько пережила, медвежью услугу.

Я не могу постоять за себя против них.

Я не могу даже постоять за нее.

Мои родители познакомились в психиатрическом отделении больницы Лестера.

Мама родилась в 1952 году в Дербишире, в семье, где кроме нее было еще двое детей. Она была старостой школы, веганом, участвовала в спортивных соревнованиях графства и аккуратно посещала церковь. Также она стала первой женщиной ее окружения, получившей университетскую стипендию.

Мамины братья говорят, что она сделала все это, будучи блаженно способной и почти не задумываясь о легкости, с которой сдавала экзамены, выигрывала стипендии и достигала целей – таких как пост старосты, например.

По признанию всех членов семьи, Линда до шестнадцати лет верила в Санта-Клауса. Это разбивает мне сердце. Вне зависимости от того, идет речь о внутренней шутке, правде или просто апокрифе, так же как во многих семейных байках, в этой можно увидеть истинный облик человека. Линда была наивной, эфирной, далекой от всего мирского, интеллектуальной до степени недосягаемости.

Она была вторым – средним – ребенком. Происходившим из среднего класса. Жившим на острие надежд и ожиданий, как родительских, так и ее собственных.

С другой стороны, мой папа, Мартин, является плодом разрушенного семейства из рыбацкого городка в Кенте, на юге Англии. Отец Мартина был агрессивным алкоголиком, зато мать – членом «Армии спасения»[30] и сердцем их маленького сообщества. Мартина называли (пусть даже только он сам) умнейшим мальчиком в школе. Будучи выходцем из бедной среды, он поступил на стипендию в частную школу и этому заведению обязан своим «акцентом английской королевы».

Насколько мне известно, впервые папа стал отцом годам к пятнадцати, и на тот момент три года пил. Помню, бабушка мне говорила, когда я была подростком, каким счастьем для нее стало то, что папа «обрел Бога», поскольку к двенадцатилетнему возрасту он успел сделаться алкоголиком, катившимся по наклонной.

Они росли в абсолютно разных слоях общества, в разных графствах, но их пути пересеклись в конце концов: в психиатрическом отделении в Лестершире.

* * *

За прошедшие годы я обнаружила, что многие люди довольно специфическим образом представляют себе тех, кто уходит в культы. Для них они вроде пациентов, сбежавших из больничной палаты. По мнению большинства, они неустойчивые, зависимые или обладают расстройствами аутистического спектра. Должно быть, такое видение позволяет создавать комфортное ощущение, что есть «мы» и «они», и между двумя категориями существует грань. Мол, «мы» не сделали бы подобного никогда.

Может, это спасает нас. Выстраивает барьер, за которым – безумцы в белых одеждах, поющие, завывающие или бормочущие, обращающиеся к своим невидимым богам. Но те чудики могут быть ближе к нам, чем вы думаете.

Как ни странно, мои родители оказались в психиатрической лечебнице не в качестве пациентов, а потому что оба изучали медицину в университете Де Монфорт. Мама училась на первом курсе, на психолога, папа – на психиатрического медбрата. Многих такое начало сбивает с толку сильнее, чем могла бы история о двух облаченных в больничные рубашки ненормальных с голыми ягодицами, познакомившихся за пластиковой чашкой таблеток мармеладного цвета.

Папа приехал в Лестер благодаря стипендии от частной школы. Мама же, вероятно, следовала пути, который наметила себе с ранних лет. И оба они искали цель в жизни – такую, которая была бы больше их самих.

Он был диким, она – домашней, жадно делавшей то, чего от нее ожидали, и послушно игравшей роль гордости всей семьи.

По рассказам отца, которые мы слышали от него, будучи детьми, в маме его привлекли наивность и образ «хорошей девочки». Сейчас я понимаю, что для него она стала вызовом, может быть, кем-то, кого ему хотелось сломать. Я всегда чувствовала, что в этой истории есть оттенок какого-то скользкого самодовольства. Но, вероятно, он просто был искренне горд от того, что оказался рядом с кем-то, столь далеким от его круга.