– Я хотел вас спросить, – возбужденно заговорил Соловейчик, – вы себе представляете, что, может, вы совсем убили того человека?

– Я в этом почти и не сомневаюсь, – ответил Санин, – такому человеку, как Зарудин, трудно иначе выпутаться, как покончив или со мной, или с собой… Но со мной он… психологический момент упущен: он был слишком разбит, чтобы идти меня убивать сейчас же, а потом уже духу не хватит… Дело его кончено!

– И вы себе спокойно говорите это?

– Что значит «спокойно»? – возразил Санин. – Я не могу спокойно смотреть, как курицу режут, а тут все-таки человек… Бить тяжело… Правда, все-таки чуточку приятна собственная сила, а все-таки скверно… Скверно, что так грубо вышло, но совесть моя спокойна. Я – это только случайность; Зарудин погибает потому, что вся жизнь его была направлена по такому пути, на котором не то удивительно, что один человек погиб, то удивительно, как они все не погибли! Люди учатся убивать людей, холить свое тело и совершенно не понимают, что и к чему они делают… Это сумасшедшие, идиоты! А если выпустить на улицу сумасшедших, они все перережутся… Чем я виноват, что защищался от такого сумасшедшего?

– Но вы его убили! – упрямо повторил Соловейчик.

– А это уж пусть апеллирует к Господу Богу, который свел нас на такой дороге, на которой нельзя было разойтись.

– Но вы могли его удержать, схватить за руки!.. Санин поднял голову.

– В таких случаях не рассуждают, да и что бы из того вышло? Закон его жизни требовал мести во что бы то ни стало… Не век же мне его за руки держать!.. Для него это еще одно лишнее оскорбление, и только!..

Соловейчик странно развел руками и замолчал.

Тьма незаметно надвигалась отовсюду. Полоса зари, резко обрезанная краями черных крыш, становилась все дальше и холоднее. Под амбарами столпились жуткие черные тени, и по временам казалось, что там толпятся загадочные и страшные некто, пришедшие на всю ночь занять своей таинственной жизнью этот пустой и заброшенный двор. Должно быть, их бесшумные шаги беспокоили Султана, потому что он вдруг вылез из будки и сел, тревожно загремев цепью.

– Может быть, вы правы, – тоскливо заговорил Соловейчик, – но разве это так всегда необходимо… А может быть, лучше было бы вам самому перенести удар…

– Как лучше? – сказал Санин. – Удар перенести всегда скверно! Зачем же… с какой стати?..

– Нет, вы послушайте мине! – торопливо перебил Соловейчик и даже умоляюще протянул руку. – Может быть, это было бы лучше!..

– Для Зарудина – конечно.

– Нет, и для вас… и для вас… вы себе подумайте!

– Ах, Соловейчик, – с легкой досадой сказал Санин, – это все старые сказки о нравственной победе! И притом это сказка очень грубая… Нравственная победа не в том, чтобы непременно подставить щеку, а в том, чтобы быть правым перед своею совестью. А как эта правота достигается – все равно, это дело случая и обстоятельств… Нет ужаснее рабства, а рабство – это самое ужасное в мире, – если человек до мозга костей возмущается насилием над ним, но подчиняется во имя чего-либо сильнее его.

Соловейчик вдруг взялся за голову, но в темноте уже не видно было выражения его лица.

– У меня слабый ум, – ноющим голосом проговорил он, – я себе не могу понять теперь ничего и не совсем знаю, как надо жить!..

– А зачем вам знать? Живите, как птица летает: хочется взмахнуть правым крылом – машет, надо обогнуть дерево – огибает…

– Но ведь то птица, а я человек! – с наивной серьезностью сказал Соловейчик.

Санин расхохотался, и его веселый мужественный смех наполнил мгновенной жизнью все уголки темного пустыря. Соловейчик послушал его, а потом покачал головой.

– Нет, – скорбно проговорил он, – и вы мине не научите, как жить! Никто не научит мине, как жить!..

– Это правда, жить никто не научит: искусство жить – это тоже талант. А кто этого таланта не имеет, тот или сам гибнет, или губит свою жизнь, превращая ее в жалкое прозябание без света и радости.

– Вот вы теперь спокойны и так говорите, будто вы себе все знаете… А… вы не сердитесь, пожалуйста, на мине… вы всегда такой были? – с жгучим любопытством спросил Соловейчик.

– Ну нет, – качнул головой Санин, – правда, у меня и всегда было много спокойствия, но были времена, когда я переживал самые разнообразные сомнения… Было время, когда я сам серьезно мечтал об идеале христианского жития…

Санин задумчиво помолчал, а Соловейчик, вытянув шею, как бы ожидая чего-то для себя непостижимо важного, смотрел на него.

– Я тогда был на первом курсе, и был у меня товарищ, студент-математик Иван Ланде. Это был удивительный человек, непобедимой силы и христианин не по убеждению, а по природе. В своей жизни он отразил все критические моменты христианства: когда его били, он не защищался, прощал врагам, шел ко всякому человеку, как к брату, «могий вместить» – вместил отрицание женщины как самки… вы помните Семенова?

Соловейчик кивнул головой с наивной радостью. Это было для него непостижимо важно: в знакомой обстановке, среди знакомых людей вдруг нарисовался ему образ, о котором туманно было его представление, но который влек его, как бабочку во тьме ночи яркое пламя свечи. Он весь загорелся вниманием и ожиданием.

– Ну так вот… Семенову тогда было страшно плохо, а жил он в Крыму на уроки. Там в одиночестве и предчувствии смерти он впал в мрачное отчаяние. Ланде об этом узнал и, конечно, решил, что он должен идти спасать погибающую душу… И буквально пошел: денег у него не было, занять ему, как «блаженному», никто не давал, и он пошел пешком за тысячу верст! Где-то в дороге и пропал, положив, таким образом, и душу за други своя…

– А вы… скажите мине, пожалуйста! – весь приходя в движение, вскричал Соловейчик, экстатически блестя глазами. – А вы признаете этого человека?

– О нем много было споров в свое время, – задумчиво отвечал Санин, – одни вовсе не считали его христианином и на этом основании отвергали; другие считали его просто блаженным с известным налетом самодурства; другие отрицали в нем силу на том основании, что он не боролся, не стал пророком, не победил, а, напротив, вызвал только общее отчуждение… Ну, а я смотрю на него иначе. Тогда я находился под его влиянием до глупости! Дошло до того, что однажды мне один студент дал в морду… сначала у меня в голове все завертелось, но Ланде был тут, и как раз я на него взглянул… Не знаю, что произошло во мне, но только я молча встал и вышел… Ну, во-первых, я этим потом страшно и, надо думать, довольно глупо гордился, а во-вторых, студента этого возненавидел всеми силами души. Не за то, что он меня ударил, это бы еще ничего, а за то, что мoй поступок как нельзя больше послужил ему в удовольствие. Совершенно случайно я заметил, в какой фальши болтаюсь, раздумался, недели две ходил как помешанный, а потом перестал гордиться своею ложной нравственной победой, а студента того, при его первой самодовольной насмешке, избил до потери сознания. Между мной и Ланде произошел внутренний разрыв. Я стал яснее смотреть на его жизнь и увидел, что она страшно несчастна и бедна!