Я сидел с Мехди. Волосы у него, когда-то длинные и густые, заметно поредели, на макушке проглядывала лысина. Отпив из бокала шампанского, он ткнул сигаретой в пепельницу.

— Ты молодец, что решился, Чарли. А вот мы с Лорой все тянем. Думаю, теперь нам все же хватит духу подвести черту. Твоя девушка, Джо, — просто замечательная. И работа у нее такая отличная. Лора всегда мечтала заниматься чем-то похожим. Например, открыть благотворительный центр в Южной Африке. Это большое дело. А я решил защитить докторскую. Хочу учиться дальше, вернуться в мир науки. В Лондоне мне совсем не нравится. Не знаю, зачем мы вообще сюда приехали. Теперь это выглядит глупо, а тогда все рвались сюда, и нам не хотелось отставать от вас. Но время пришло. Это как сон — мы здесь, мы — лицензированные бухгалтеры. Сон… или кошмар. Скорее, второе.

Бутылки опустошались, в пепельницах высились пирамиды окурков, а разговоры продолжались. Без четверти двенадцать Тони объявил, что им с Рэем надо идти, чтобы успеть на метро. Астрид собралась с ними. Они с Генри жили в доме родителей, в Челси, и она устала от шумной компании после слишком долгого заточения. Перед уходом Генри взял сестру за руки и поцеловал в щеку, а я не в первый уже раз подумал о том, как много в нем доброты и участливости. Рэй стиснул мне руку и улыбнулся; слезы уже высохли, но на лице остались влажные дорожки.

— Клево оторвался, Чарли. Веро — потрясная девчонка. Ты спроси, может, мы с ней прошвырнемся куда-нибудь.

Тони обнял сына за плечи. Рэй взял Астрид за руку, и они втроем зашагали по Мюнстер-роуд; Рэй и Астрид уже болтали о чем-то, и их дыхание змеилось в воздухе серебристыми ленточками.

За ними засобирались Мехди и Лора, мы все обнялись на прощанье в круге бледного света под уличным фонарем. Джо и Лора договорились встретиться в следующую субботу, и я вдруг подумал, что, может быть, разорвав свои цепи, помогу сделать то же самое другим. Проводив друзей, мы вернулись в квартиру. Гэвин, совсем пьяный, поднялся к себе, и я слышал, как он сразу повалился на кровать.

Свечи в гостиной догорели. Джо снова открыла окно, и лежавшие на полу воздушные шары зашевелились, заметались неприкаянно, словно заблудшие души. Пепел рассыпался по новому коврику, и темные пятна напоминали грозовые облака над пылающим закатным небосклоном. Я был изрядно пьян и, грубо притянув к себе Джо, впился ей в шею жадными губами. Она увернулась, хихикнув, и ушла в кухню. Я двинулся за ней, и мы вместе мыли посуду, прижимаясь друг к другу у маленькой раковины. Генри и Веро разговаривали, сидя на стопках книг.

В гостиной, когда мы вернулись туда с Джо, что-то незримо изменилось. Атмосфера сгустилась, будто затаившаяся на время депрессия, неотъемлемое свойство самой квартиры, расползлась, утверждая себя, теперь, когда противостоящие ей силы уменьшились количественно. Генри стоял у окна, прижав ладони к стеклу. Джо подошла к нему, положила руку на плечо и, наклонившись, закрыла окно. Шары затихли, улеглись. Веро смотрела на Генри влажными глазами. Внезапно, словно на нее что-то нашло, она вскочила неловко, опрокинув стопку книг, которая с мягким шлепком рассыпалась по полу.

— Совсем забыла. У меня же подарок от папы. Бутылка кальвадоса. Папа никогда не видел, чтобы кто-то пил кальвадос, как вы, англичане. Этот кальвадос делает один его друг. Десятилетняя выдержка. Крепкий, как огненная вода.

Пока она рылась в чемоданчике, я успел заметить, что вещи сложены в большой спешке, рубашки и жилетки скомканы, черные кружевные трусики просто заткнуты в угол. Откопав наконец бутылку без этикетки, она вытащила пробку и приложилась к горлышку, а когда оторвалась, по подбородку стекала золотистая струйка, а в глазах прыгало пламя.

— Кто хочет?

Я сделал глоток. Алкоголь обжег горло. Я поперхнулся, выпил еще и мгновенно ощутил приток энергии и сил. Джо и Генри тоже отхлебнули понемножку. Генри зашелся кашлем и тяжело свалился в кресло. Выглядел он неважно — уставший, постаревший, — и я вдруг осознал то, о чем раньше как-то не задумывался, — что мы все уже ближе к тридцати, чем к двадцати, что молодость уходит, что мы скоро станем взрослыми и несчастными и что нужно хвататься за каждый шанс, который предлагает жизнь. Я снова приложился к бутылке, ощутил, как кальвадос испаряется прямо у меня во рту, потряс головой.

Мы сидели и разговаривали. Веро говорила быстро, напористо, словно доказывая что-то, водя пальцами по пятнам, вдавливая пепел в ковер. Джо устроилась у ног Генри, прислонившись головой к подлокотнику кресла, а он поглаживал ее по волосам, пока она не уснула. Генри притих, и я заметил, что он старается не смотреть на Веро. Бутылка ходила по кругу, и комната начала расплываться, свет из-под нового абажура раздражал, и я поднялся и, качнувшись, подошел к окну. Веро тоже встала, смахнув с кофейного столика кальвадос. Бутылка свалилась на пол, срыгивая содержимое на коврик. Джо вздрогнула и проснулась. Улыбнувшись, она взглянула на осоловевшего Генри и рассмеялась:

— Ты совсем выдохся, Генри. Послушай, завтра утром мне надо быть в Хэкни. Мы устраиваем день рождения для мальчика, у которого только что умер отец. Чарли, можно мне взять несколько шаров? И послушай, ты не против, если я вернусь сегодня домой? Я так устала, а прошлой ночью еще и замерзла. А может, всем поехать сейчас в Ноттинг-Хилл? Места там хватит.

Я все еще стоял у окна. Веро погладила меня по спине, и я чувствовал тепло маленькой ладони. В стекле отражались ее глаза, резко очерченные скулы, дымчатые волны волос, призрачно вырисованные на фоне черноты. Я оглянулся, посмотрел на Джо и снова отвернулся.

— Поезжай домой, Джо. Веро остановится у Генри и Астрид, а я переночую один. Напомню себе, с чем расстаюсь.

Я подошел к ней, помог одеться, вызвал по телефону такси. Мы собрали обмякшие, печальные шарики. Джо обняла сгорбившегося в кресле Генри. Мы вышли вдвоем, и она прислонилась ко мне, уткнулась в плечо тяжелой головой. Я поцеловал ее в щеку, погладил по спине.

— Спасибо за все. Ты — замечательная. Ты сводишь меня с ума.

Такси унесло ее в холодную темень. Я помахал ей и, слегка покачиваясь, вернулся в квартиру. В комнате висела пелена дыма. Воняло кальвадосом. Генри посапывал в кресле, опустив голову на грудь. Веро стояла у окна, глядя на Мюнстер-роуд. Она медленно повернулась, и я увидел в ее глазах слезы.

— Чарли… О Чарли… — Она шагнула ко мне, и я обнял ее, прижал к груди заплаканное лицо. — У нас с Марком ничего не получается. Не складывается. Совсем. Он никак не уймется. Я его не устраиваю. Он все время кричит на меня…

Веро всхлипнула, отстранилась и, отойдя, опустилась на стопку книг и закрыла лицо руками. Я посмотрел на Генри — он зашевелился было, но снова обмяк и уснул.

— Генри говорит, что я сама виновата. Пожинаю, что посеяла, так он выразился. Что сама все решила, что водила вас обоих за нос. Что, может быть, получила по заслугам. Но мне так грустно. Так одиноко. Ну не знаю… наверно, он прав. Наверно, надо перетерпеть. Ты не представляешь, каково это, сидеть и ждать его с какого-нибудь совещания в Париже, а его все нет и нет, и в окнах этой треклятой больницы уже всходит солнце. И так не раз и не два. Мне так жаль, Чарли. Наконец-то я нашла дело по душе, я чувствую, что в моей жизни появился смысл, но Марк все испортил. Я все испортила.