– Где ты находился в это время?

– Гулял с друзьями по зоне, с Максом Шлепентохом. Потом был у себя в камере.

– У тебя есть свидетели? Они смогут подтвердить твои слова? – спросил кагэбэшник, дописывая что-то в свой кондуит.

– Конечно, офицер!

– Знаешь ли ты что-нибудь о конфликте около телефонных будок? – задал он новый коварный вопрос.

– Никак нет, сэр, – с почти чистой совестью ответил я. Самого главного я ведь так и не видел.

– Понимаешь ли ты, что дача ложных показаний наказуема законом?

– Да, очень хорошо, – сказал я звонким пионерским голосом, предварительно прокашлявшись.

– ОК, свободен. Можешь идти в камеру. Если потребуется, мы тебя вызовем. Крикни там Марио Санчеса. Ты еще здесь?

Я медленно побрел наверх в свою камеру, анализируя свои расплывчатые ответы и в целом «собеседование». Понятно было, что я канал под «трех обезьян»: ничего не видел, ничего не слышал, ничего никому не скажу…

«Как в кино, – глупо усмехнулся я своим нерадостным мыслям, привыкая к тюремному реализму. – И в этом дерьме мне сидеть еще целых четыре года!»

После унизительных обысков, бессонной ночи, разгрома «локера» и раннего допроса, оптимизма у меня явно поубавилось: «Карету мне, карету!»

* * *

Прошло четыре недели. Мы успешно пережили чрезвычайное положение, объявленное Смитом сразу же после «телефонных событий».

Из всего произошедшего я понял только одно: человек разумный привыкает ко всему – 24-часовому перекрытию зоны, отсутствию ларька, телефона и свиданий, участившимся обыскам и допросам, запрету на занятия спортом и просмотр ТВ, задержке с почтой, сухому пайку и прочая, и прочая, и прочая…

…Однако загонять арестанта в угол и долго злоупотреблять терпением тюремного люмпена властям не рекомендовалось. В противном случае возможны непредсказуемые последствия и революционные ситуации: менты не могут, а зэки не хотят.

Ровно через год мне довелось пережить и стать участником «восстания Емельяна Пугачева» – тюремного бунта-забастовки, начавшегося из-за неразумного приказа нового Хозяина.

Великая форт-фиксовская революция была проиграна, а я загремел в карцер…

… Герои осеннего телефонного инцидента и последовавшие за ним репрессии попали в тюремные былины: «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой».

Через работавших в медсанчасти однополчан мы узнали, что в тот вечер за Али-Бином приехала «Скорая» и увезла его в реанимацию в соседний армейский госпиталь. Там его попытались зашить, но рана и потеря крови оказались несовместимы с жизнью – агрессивной, бестолковой и озлобленной.

По почившему в бозе была отслужена протестантская панихида в нашей мультиконфессиональной церкви.

Много народу на нее не пришло – коллеги Али-Бина по тюремной банде не особо хотели себя афишировать. Собралась пара калек: соседей по камере и несколько завсегдатаев всех форт-фиксовских церковных служб – наши местные блаженные кликуши.

Воспользовавшись убийством и расследованием, тюремный ГКЧП избавился от пары десятков неблагонадежных зэков, преимущественно афроамериканцев. Сначала, под шумок, их отправили на несколько месяцев в карцер, а потом перевели на «строгий» режим. Эта «новость» до нас дошла с опозданием на полгода, от возвращавшихся из «дырки» арестантов.

Что произошло с обидчивым черным дядечкой, так лихо посчитавшимся с Али-Бином и раскроившим ему живот, до конца было неизвестно. В конце следующего за убийством дня за ним пришли зольдатен из «лейтенантского офиса», чтобы «упаковать» и отправить в «дырку».

Как на него так быстро вышли, узнать мне не удалось.

То ли помогли носатые собачки, то ли корыстные «крысы», получившие за наводку какую-нибудь мизерную подачку вроде сотни 40-центовых почтовых марок. На стукачей тюремное ведомство раскошеливаться не любило.

Вместе с подозреваемым в карцер на время расследования попало еще несколько зэков: пара соседей по камере, кое-кто из приятелей и все звонившие по телефону из нашего корпуса в тот веселенький вечерок.

Последних все-таки вычислила компьютерная программа, обслуживающая Inmate Telephone System.

Мне опять повезло – меня не сдали, не захапали под шумок в «дырку», и я не успел «наследить», набрав в телефоне-автомате свой персональный код. Недаром моя сестра мне всегда говорила, что я везучий.

Лев Трахтенберг в который раз бил поклоны, возносил молитвы и курил фимиам своему трудившемуся в поте лица ангелу-хранителю. С таким нестандартным клиентом, как я, работы у моего защитника и благодетеля было невпроворот.

В тюрьме особенно.

В один прекрасный вечерок я обнаружил свою фамилию в «Списке изменений» – «Change List».

В конце трудового дня пять дней в неделю дежурный мент вывешивал на пустующей доске объявлений два списка – побольше и поменьше.

Священной обязанностью каждого форт-фиксовского зэка было ежевечерне проверять свое имя в обоих списках. Несоблюдение этой славной тюремной традиции каралось дополнительной работой или попаданием на недельку в карцер. Несмотря на природную рассеянность я, как ни странно, не забывал ознакомиться с содержанием списков. Наверняка срабатывала угроза наказания.

На всякий случай мои новые друзья-товарищи и я подстраховывали друг друга, высматривая на доске знакомые фамилии. При встрече в вечернее время мы не говорили «Привет» или What's up, а задавали вопрос: «Ты видел себя в списке на завтра?»

Я был одним из тюремных чемпионов по попаданию в «Call Out List»[223]. Обычно он состоял из 150–200 имен в день, пяти – десяти процентов от общего населения Южной стороны Форта-Фикс.

…Через полгода пребывания на зоне мою долговязую личность, постепенно превращающуюся из опарыша в Муху-Цокотуху, знало большинство местных дуболомов.

Меня это нисколько не удивляло, поскольку с детства я был «фигурой заметной».

Хорошо это или плохо, я не знал, хотя мой последний адвокат категорически рекомендовал на время отсидки «забыть про амбиции, не пытаться открывать тюремную театральную студию и слиться с окружающими».

Кажется, заветам бородатого Дэвида Льюиса я не следовал…

Аналогичная картина наблюдалась с моим космополитичным дедушкой-профессором, филателистом, поэтом и полиглотом; бизнесвумен мамой – университетским преподавателем английского, одной из первых в Воронеже севшей за руль «Москвича»-412 и надевшей настоящие штатовские джинсы еще в начале 70-х; со мной самим и, наконец, с подрастающей дочерью Соней, в тот год окончившей экстерном нью-йоркскую школу и помимо колледжа подрабатывающей моделью в одном из агентств.