Дети выросли. И вот когда Корсаку исполнилось двадцать лет, и он научился всему тому, что умел его отец, Красный Лис исчез из замка навсегда. Он стосковался по бескрайней степи и вольному ветру. Не верьте, если вам скажут, что он служит в свите Королевы Маб — он слишком независим для этого. Красный Лис одинок. Ходят также слухи, будто Маб замолвила кому надо словечко, и Красному Лису было даровано бессмертие, правда, в облике зверя. Он любит бегать по ночам в высокой траве, под яркими звездами, и приходит к детям, которые боятся темноты. Он садится на пол в детской, чешет лапой за ухом и рассказывает им сказки или показывает всякие волшебные фокусы. Из темноты он изгоняет страх, и дети любят его. Говорят также, что есть несколько ночей в конце мая, когда небо расцветает особенно яркими соцветиями звезд, когда земля благоухает пробуждающейся зеленью, и Королева Маб обретает власть над миром. Тогда Лис на краткий срок возвращается в обличье человека и встречается со своей возлюбленной Королевой.

Такова история о Красном Лисе и Королеве Маб.

3-16 мая 1993 г.

14 января 1997 г. Новый год по старому стилю.

Немножко нежданно, немножко хромой

Сэр Джон из похода вернулся домой.

Горела свеча за балконным окном:

Должно быть, миледи молилась о нем.

Безлунной черной ночью, в глухой неурочный час король Ричард возвращался в свою столицу. Отряд, сжатый в бронированный кулак, проносился по пустынным напуганным улочкам, развевающимися плащами напоминая стаю ночных птиц. Подковы высекали из булыжника искры, и те летели в подворотни, а люди все погоняли усталых коней, торопясь домой после трехлетней разлуки так, что отстала даже сама молва о возвращении. Так рано их никто не ждал, и король усмехался, когда его взгляд выхватывал во тьме недостроенные арки и прочие триумфальные сооружения. Священные цели крестового похода и его постыдные поражения остались за плечами, закованными в латы, и были теперь достоянием летописцев и бардов, а те, кто от века историю создавал, уже потеряли к ним интерес. Король покусывал ус, посеребренный то ли инеем сентябрьского заморозка, то ли тяготами войны и возраста, дергал поводья крупного вороного коня и проявлял все прочие признаки нетерпения. Свита была спаяна со своим повелителем ратными трудами и странствиями по морям и пустыням, а потому в его присутствии им дозволялась некоторая фамильярность. Ричард хвалился широтой взглядов, ему льстила слава справедливого владыки, ну а в том, что за дерзкую правду, сказанную в глаза, он частенько принимал грубовато-льстивое амикошонство, право же, не его вина. Да и во всем этом тесном кружке, пропитанном запахами человеческого и конского пота, грубой кожи и железа, отличить одно от другого мог только один человек: угловатый хмурый подросток по имени Роно, в общем невзрачный, но имевший на треугольном лице странные темные глаза, при пристальном взгляде заставлявшие заподозрить в нем тайные фанатизм и безумие. Во всей этой человеческой стае, плещущей плащами на ночном ветру, он был тише всех и держался к королю ближе всех.

Накрытый тьмой, этот город казался еще теснее, чем был на деле, нависая над головами едва не смыкавшимися громадами верхних этажей, и мощеная улица напоминала узенький ручеек, струившийся в их берегах. Площади предместья и окраинные кварталы постепенно оставались позади.

— Куда теперь? — крикнул на скаку один из баронов свиты. — Во дворец? Осчастливите королеву, сир?

— К чертям королеву! — с хохотом откликнулся король. — Друзья, скачем к леди Абигайль!

Сочный мужской смех одобрил эту перспективу. В самом деле, жар, несший короля на своих крыльях, не имел никакого отношения к постылой ровеснице, непривлекательной и чопорной леди Беренгарии, связанной с ним узами династического брака. Без всякого риска можно было бы спорить, что не ее образ тревожил сны Ричарда в пыльных шатрах Аравийской пустыни. Совсем другое дело — леди Абигайль, юная красавица, вошедшая в фавор незадолго до священной авантюры. Кое-кто в высших сферах обоснованно сомневался, перевесят ли в глазах Ричарда Гроб Господень и святые мощи ее цветущую плоть. Христианский долг качнул чашу весов в свою сторону, но ненадолго, и предполагалось, что ложе, которое примет на себя усталое королевское тело, находится вовсе не в его фамильной резиденции.

Итак, они неслись темными, изгибистыми улочками, пугая ночную стражу, пока не достигли большого, мрачного снаружи дома, располагавшегося немного в стороне от центра и приобретенного леди Абигайль в счет военных трофеев, доставшихся ей в победе при сердце короля. Парадный подъезд имел несколько запущенный вид: для старого дворянства леди Абигайль оставалась дамой полусвета, а долгое отсутствие Ричарда отнюдь не прибавило ей популярности. Дом спал. Окна нижнего этажа, где располагались службы, были темны, однако наверху, в спальне, слабо мерцал свет ночной лампы. Ричард усмехнулся собственному мальчишескому трепету и снял с шеи шнурок с ключом. Роно поглядел на своего сюзерена и тоже угрюмо усмехнулся, но — месту, определенному для реликвии. Она располагалась на груди, рядом с крестом и ладанкой со святыми мощами. Сам он не носил креста, но в силу особых причин богобоязненный Ричард терпел это обстоятельство.

Ключ подошел, дверь бесшумно повернулась на смазанных петлях. Ричард вошел в темную прихожую, бароны, не получившие разрешения покинуть государя, последовали за ним. Роно насмешливо пошевелил бровями: королю нравилось хвастать принадлежащей ему женщиной, своей возможностью удовлетворить ее и ценой, которую он заплатил за ее благосклонность. Он все дал красивой мещанке и не думал, что она рискнет возражать против походного лагеря в своей гостиной.

Должно быть, близость такого чувственного раздражителя, как леди Абигайль, не подействовала лишь на наблюдательного Роно. Его неприятно поразила пустота и тишина огромного дома. Ноги вязли в пушистых коврах, легчайшие драпировки задевали лицо и колыхались от дыхания. Роно поднес к губам сложенные ковшиком ладони и выдохнул в них несколько слов. В ладонях вспыхнуло холодное и бездымное синее пламя, давшее свет. Бароны отшатнулись прочь, кое-кто украдкой перекрестился, и волна суеверного ужаса, который не могла преодолеть и сила привычки, смыла с их лиц выражение, ненавидимое Роно более всего на свете, а именно — жирную похоть. Обходя комнату и зажигая в ней свечи, он думал о том, что, вероятно, Ричарду тоже не по себе от этих штучек, но король достаточно силен духом, чтобы не обнародовать это; о том, что, лишись он королевского покровительства, и ему прямая дорога на костер; и о том еще, что те, кто видит его силу, не могут не думать, что может выйти, если этот худосочный недоросль воспользуется ею не для королевского блага, а для себя. Он сознавал этот их страх, таивший в себе непосредственную угрозу, но он забавлял и тонизировал его и одновременно давал пищу его год от года силившейся мизантропии. Во всем мире не было ни одного живого человека, кого он мог бы назвать близким.