Еще не было десяти часов, когда на следующее утро я явился в кабинет деканши. Сейчас я уже не помню, какие мысли проносились в моей голове в тот момент, но задним числом меня поражает то упрямство, с которым, несмотря на состояние полного упадка душевных сил, угрызения совести, тоску и растерянность, я зубами и когтями цеплялся за свою работу в университете; хотя, как знать, быть может, действительность была еще менее лестной для меня, чем мне казалось: возможно, я действовал так не благодаря цельности характера (поскольку с завидной легкостью мне удалось смириться с потерей Луизы и Клаудии, и, что было намного труднее, с недавно осознанной запредельной житейской глупостью), а по инерции, ведомый своего рода инстинктом, без слов и доводов разума убеждавшим в том, что я не должен поддаваться покорности, исподволь грызущей меня и в глубине души уже одержавшей надо мной верх.

— Деканша занята, — сказала секретарша с дежурной улыбкой, отрываясь от экрана компьютера.

Это была девица с короткими кудрявыми волосами, худосочными губами и лошадиными зубами, с маленькими серыми глазками, суетливо бегающими, как зверьки в клетке, за очками в цветной оправе.

— У нее посетитель. Если хотите, можете подождать. Она скоро освободится.

Девушка снова переключила внимание на компьютер, а я уселся ждать напротив нее в кресле, обращенном спинкой к деревянной перегородке, отделявшей кабинет деканши от приемной. Проведя какое-то время в тишине, нарушаемой только стрекотаньем клавиш компьютера под пальцами секретарши и неразборчивым бормотанием из соседнего кабинета, доносящимся из-за деревянной перегородки, я сделал усилие, чтобы сосредоточиться на словах, которые обдумывал по дороге на поезде до университета и собирался произнести перед деканшей. О степени моего отчаяния в тот момент или моей наивности, наверное, может свидетельствовать следующий факт: сколь невероятным ни покажется, но моим намерением было явиться со своего рода визитом вежливости, будто я случайно проходил мимо и решил воспользоваться приглашением, сделанным деканшей в четверг, когда она подвозила меня на своей машине до дома; я свято верил, что эта стратагема (если позволительно ее так назвать) поможет избежать подводных камней, могущих возникнуть при обсуждении деликатной темы экзамена, на который я забыл прийти; даже возможно и то, что я, совершенно уже запутавшись в разноречивых чувствах уныния и упрямства, был готов на все, чтобы исправить свое бедственное положение.

Я все еще то так, то сяк прикидывал будущий разговор, когда бормотание, доносившееся из кабинета деканши, превратилось в нескромные стоны; тут же раздался глубокий вздох, а затем глухой стук, словно что-то упало на мягкую поверхность, на ковер или диван. Я подумал: «Не может быть». Словно ища подтверждения своему нежеланию поверить в происходящее, я взглянул на секретаршу: она перестала стучать по клавишам и застыла от удивления с поднятыми руками. И посмотрела на меня. Я уже собирался сказать что-нибудь, чтобы разрядить обстановку, но в этот миг раздался еще один стон, долгий и глубокий, походящий на крик. Секретарша, не отводя от меня взгляда, растянула губы в почти агрессивной улыбке, обнажившей ее лошадиные зубы; затем она сделала нечто невероятное: издав сквозь сжатые губы тихий змеиный свист, она вытянула и согнула несколько раз руку со сжатым кулаком, причем недвусмысленная развратность этого жеста как-то уживалась с дружелюбной невинностью ее серых глаз канцелярского работника. «Не может быть, — вновь подумал я. — Мне это снится». Как пружиной подброшенный, я вскочил и собрался уходить, но не успел; дверь кабинета открылась, и появился безмятежный историк, блондин в круглых очках, напыщенный и тщедушный, с которым я познакомился неделю назад в баре, где мы сидели с Марсело и деканшей.

— А, Томас, как дела, — поздоровался он с дежурной самодовольной улыбкой, пожимая мне руку. — Я ведь не заставил тебя ждать?

— Не беспокойся, — сказал я. — На самом деле я уже ухожу.

Словно не придавая значения моему вранью, он извинился:

— Мы обсуждали важное дело, — он краем глаза посмотрел на секретаршу, с удвоенным вниманием вновь уткнувшуюся в компьютер; затем добавил, понизив голос: — Заявка на место к конкурсу, состав комиссии. Между нами: я не хочу сюрпризов, с куском хлеба не шутят. Полагаю, ты пришел по тому же поводу?

Пожав плечами, я выдавил:

— Нет, я на самом деле только хотел…

— Не волнуйся, — прервал он, подмигивая мне. — Все в порядке. Но ради этого, — неуловимо скривив губы, добавил он тоном, в котором как атавизм отчетливо прозвучали лицемерные интонации продажного конформиста, — придется постараться.

«Что ты хочешь этим сказать?» — подумал я.

Историк продолжал:

— Кстати, а как Луиза?

«Кстати?» — переспросил я про себя.

— Луиза? — спросил я вслух, чтобы выиграть время, обдумать вопрос и сочинить ответ. — Неплохо, неплохо. Очень хорошо.

Было очевидно, что подобная лаконичность никак не удовлетворила любопытство моего собеседника, а поскольку мне померещился нездоровый блеск в его глазах, то я был вынужден задать вопрос:

— А почему ты спрашиваешь?

— Просто так, просто так, — произнес он, проводя рукой по выбритому лицу, словно желая стереть написанное на нем выражение довольства или издевки. — Ладно, я пошел. Передай привет Луизе от меня и… а, вот и Мариэта.

Я рывком обернулся: деканша стояла на пороге кабинета, зажав двумя пальцами лист бумаги и глядя на меня с пристальным изумлением, словно не веря своим зеленым блестящим глазам. Я обратил внимание, что ее губы тщательно подведены, и решил, что она только что привела себя в порядок. От гнева, смущения или стыда обычно нежно-розовый цвет ее лица заметно потемнел.

— Как дела, Мариэта? — поздоровался я, прежде чем она успела что-либо сказать; при этом я сделал шаг вперед и изобразил лучшую из своих улыбок, стараясь, чтобы мой голос звучал непринужденно. — Я вот тут проходил мимо и сказал себе…

— Зачем ты пришел? — осадила она меня, не глядя в мою сторону и кладя листок на стол секретарши.

Довольно было услышать ее голос, чтобы стало ясно, что моя стратагема не сработала. Я тут же позабыл про нее и пошел на попятный:

— Я только хотел минутку поговорить с тобой, — произнес я слегка заискивающе.

Деканша пробурила меня взглядом, моментально заледеневшим от смешанного чувства ярости и растерянности. С годами я понял, хотя это покажется странным, что бывают люди, которые не умеют сердиться. Гнев таких людей значительно страшнее, чем гнев холериков: холерики злятся, потому что такова их природа; а эти люди приходят в ярость потому, что в какой-то миг и по какой-то причине решают, что это их долг. Холерик, осознавая себя таковым, стремится контролировать свой гнев; с кротким же человеком происходит обратное: также осознавая свою кротость, он стремится усилить и преувеличить свой гнев. Ярость холерика иссякает сама по себе: ее единственная цель — это доставить облегчение; ярость же кроткого человека, напротив, всегда направлена вовне: ее цель — уничтожить возбудившую ее причину. Находя удовлетворение в самом процессе, холерик тяготеет к персонажам характера; кроткий же человек — поскольку его гнев является лишь производной прошлого (того, что его вызвало) и будущего (того, что позволит успокоить его) — тяготеет к персонажам судьбы.