Так значит, это всё правда: и этот её «хороший человек», с которым она замутила ещё прошлой весной, и подстава с малолеткой — как весомая причина своего «самоубийства» Само это виртуозно провёрнутое «самоубийство» — глобальная месть за моего ребёнка на стороне, способ довести меня до края, навесить на всю оставшуюся жизнь вину за свою смерть… И прав был Тимур — её письмо к родителям, это не про заботу о них, а лишь попытка отвести внимание от своего ненаглядного фрица…

Говорите, «чердак» напоминает, да, уважаемый опер Иванов? Нет, это уже не просто чердак, это…

С-сука-а-а… Какая же лицемерная сука! Как я не разглядел в ней этого раньше?!

Между тем разговор голубков стих, хлопнула дверь, и по прогнившему полу практически сразу снова заскрипели шаги. В мою сторону. Но в этот раз я точно знал, что это ОНА.

Всё ещё прикидываясь бесчувственным, дал ей подойти. А когда она осторожно потянула с моей головы балаклаву — открыл глаза.

Маринка вскрикнула. Выронив фонарь, отшатнулась и рухнула на стоящую позади неё панцирную кровать. Тут же попыталась вскочить с неё, но замерла с неподдельным ужасом глядя на мой силуэт — свет упавшего фонаря бил теперь прямо ей в лицо.

Секунда, другая… И она жалобно всхлипнула, хватаясь за живот. Я машинально перевёл на него взгляд и охренел. Вот просто охренел! Сколько там длится беременность? Девять месяцев? Так вот, тут были все пятнадцать! У Маринки! У. Твою мать. Маринки!

Задёргался, пытаясь порвать путы.

— Марин!

Что я хотел ей сказать? Да, бля-я-ять, откуда я знаю-то?! Я просто охренел!

— Мари-и-и-ин! — орал с заклеенным ртом, и рвался на свободу, но получалось лишь зверское «М-м-м-м-м!!!» и яростные потуги вырывающегося на волю Халка.

И Маринка выбралась из кровати и, пятясь от меня в каком-то ошалелом ужасе, сбежала. Где-то в темноте дома хлопнула дверь, кажется, входная.

Я продолжал рваться, и скотч на запястьях уже начал ощутимо поддаваться, растягиваясь, но заявился фриц и без лишних слов, даже не глядя на то, что я предусмотрительно прикинулся трупом, снова шарахнул меня шокером.

К той поре, как я в очередной раз очнулся — обнаружил себя уже лежащим на той самой панцирной кровати, крепко-накрепко примотанный к ней скотчем. Балаклавы на голове не было. Не было на мне и одежды, кроме нижнего белья. А в моей куртке теперь вообще расхаживал фриц.

Увидев, что я пришёл в себя, он навис надо мной. Поразглядывал, поухмылялся.

— Зря ты это затеял, господин Магницкий. Всё ведь почти наладилось — зачем снова рыть начал? Мог бы жить себе спокойно, и каждому досталось бы своё — тебе твоя железная империя, мне моя женщина. — Склонил голову ещё ниже: — Ты слышишь? Она моя!

Я попытался боднуть, но не дотянулся. От бессилия на глаза наползала кровавая пелена. Впрочем, когда эта пелена поползла ниже, раздражающе растекаясь по вискам и заползая в уши, до меня дошло, что это кровища из разбитой поленом головы. Гад усмехнулся:

— Я таких как ты хорошо знаю — есть деньги, есть власть, есть ощущение вседозволенности. Таким как тебе, нужно всё и сразу, и плевать на цену, да? Вот только ей было плохо с тобой, и мне на это не плевать! Я, в отличие от тебя, знаю, как сделать её счастливой! И сделаю. А ты, раз не захотел жить себе спокойно в своё удовольствие, сдохнешь. — Отошёл куда-то, завозился. — Но сдохнешь не сразу, я дам тебе насладиться моментом. Или вспомнить хоть какую-нибудь молитву — тут уж тебе решать, как повеселиться напоследок. А когда тебя найдут, всё будет выглядеть так, словно ты просто неудачно лёг поспать. — И, заботливо прикрыв меня одеялом, принялся махать рукой, словно кадилом.

То, что он разбрызгивает по комнате жидкость для розжига, я понял лишь когда мне на лицо меня упала пара тонких струек с характерным запахом. Вся жизнь тут же промелькнула перед глазами. Я замычал, забился что есть силы, но гад, не глядя больше на меня, пошёл прочь, продолжая брызгать теперь уже в смежных комнатах.

Конечно, бутылочка магазинной горючки для мангала — это не канистра бензина, вот только и избушку эту наверняка можно было бы подпалить с одной спички и вообще на сухую.

Хлопнула входная дверь, я замер, прислушиваясь… Нет-нет-нет! Не может этого быть! Неужели, Маринка пошла и на это? Быть этого не может! Не может! Да что, блядь, за…

И вдруг шум мотора с улицы. Надрывный, явно от тех стареньких жигулей, что стояли в сарае днём, он пару раз «чихнул», грозясь заглохнуть, но уже в следующий миг, рокоча и захлёбываясь, растворился вдали. А до меня откуда-то из недр опустевшей избушки доползли первые легкие струйки дыма.

*** *** ***

— Иди отсюда! — приказал Густав, едва я только отвязала его от стула. — Быстро!

И склонился над телом оглушённого мужчины, словно прикрывая собой от меня.

— Покажи мне его лицо, — заупрямилась я. — Густав, я должна его увидеть!

— Нет, ты НЕ должна! — заорал вдруг он и, схватив меня за локоть, поволок из комнаты. — Ты не должна его ни видеть, ни слышать, ни приближаться к нему, если не хочешь снова стать его… собачонкой! Ты не…

Не договорил, потому что мужчина застонал, приходя в себя, и попытался подняться на четвереньки.

— Иди! — хватая с кровати электрошокер, грубо пихнул меня Густав. — Отнеси сумку с вещами в машину! Быстро!

Через пару минут он и сам пришёл в сарай, где стояла машина. Обнял меня со спины, непривычно зажимая шею в сгибе локтя, зашептал на ухо:

— Ты должна мне верить, Марин. Я ради тебя всю свою жизнь перевернул. Всё отдал, всем рискнул. Ради тебя и нашего ребёнка. Ради нас, понимаешь?

Я осторожно кивнула. Было в его голосе и манерах что-то новое, что настораживало и даже пугало.

— Отлично. Тогда ещё раз прошу, не будь неблагодарной тварью. Я сильно расстроюсь, если ты меня предашь, ясно?

— Что?! Нет, ты не понял, Густав! Я не собираюсь тебя придавать, о чём ты! — вывернулась из захвата, обняла ещё щёки ладонями. — Как ты мог подумать такое? Я просто хотела увидеть его лицо, чтобы вспомнить хоть что-то о себе!

Он отодрал от себя мои руки.

— Я сказал — нельзя. Нельзя! Ты же мне веришь?

— Конечно!

— Тогда не лезь туда больше, иначе всё окончательно испортишь.

Я искренне не хотела ничего портить! И поэтому даже продержалась целых пять минут, то и дело прислушиваясь к звукам из той комнаты… но понимая при этом, что пожалею гораздо больше, если так и не увижу лица своего личного кошмара.

Выглянула во двор — Густав всё возился в сарае с машиной и, прихватив фонарик, всё-таки пошла в комнату.

Я ведь только издалека, из-за двери. Только одним глазком…

Но меня ждало разочарование — Густав натянул на голову пленника шапочку с прорезями для глаз. И хотя он сидел теперь привязанный к стулу и всё ещё не очнулся, подходить к нему было по-прежнему страшно. Некоторое время я смотрела издалека: на его рослую фигуру и широкие плечи, на свешенную к груди голову и крепкие бёдра, и не могла понять, что щекочет рёбра изнутри. Что поднимается откуда-то из глубины души — такое щемящее, тонкое и… Приятное? Испуганно обмерла. Разве такое возможно?