Провожать старый год семья в полном составе собралась в розово-зеленом доме, окна которого разукрасил своими узорами мороз. Сад спал под снегом. Лишь в теплице продолжалась жизнь.

— Это верно, — вспоминает г-жа Тибуст, мать которой служила в доме Моне прачкой. — Истинная правда: к Рождеству к столу подавали черешни!

30 или 31 декабря Моне получил из фирмы Надара первые оттиски. Ах, милый старина Феликс Турнашон! Самому знаменитому фотографу XIX века исполнилось 80 лет! Но, если вдуматься, какую блестящую карьеру он сделал! Ведь это именно он, страстный поклонник воздухоплавания, первым изобрел аэрофотосъемку! Именно он сохранил для истории облик самых видных художников, писателей и политиков своего времени! Его коллекции фотоснимков позавидовал бы любой. Говорили, что он готовит к выпуску книгу воспоминаний, под названием «Когда я был фотографом». И ведь это именно он предоставил в распоряжение авантюристов, именовавших себя импрессионистами, свою мастерскую на углу улицы Дану и бульвара Капуцинов, где состоялась их первая выставка!

«Большое спасибо, — написал ему Моне в ответном письме, — мы просто очарованы. Все согласны, что мои фотоснимки (sic) получились просто великолепно. Не сочтите за комплимент, но я и в самом деле никогда не видел столь прекрасных фотографий».

Похоже, он говорил это вполне искренне. Доказательство? В постскриптуме письма — и это решительно шло в разрез с его привычками — он просит Надара принять от него небольшой дар: «На днях вам доставят небольшой набросок пастелью, который я поместил под стекло. Это всего лишь один из давних набросков, который я отправляю вам в качестве скромного сувенира…»

На всех фотографиях, сделанных Надаром, Моне и в самом деле выглядит прекрасно — пышущий здоровьем, с живым блеском чуть лукавых глаз и подернутой сединой густой бородой, каскадом спадающей на крепкую грудь. А вот о снимках Алисы нигде не упоминается. Увы, госпожа Моне заметно состарилась, и состарилась преждевременно. Она теперь не снимала траурного наряда, ее роскошные волосы сделались совершенно седыми, глубокая морщина, заставлявшая приподниматься правый уголок верхней губы, прорезала лицо чуть ли не до самой надбровной дуги, и эту гримасу уже никто не принял бы за улыбку. Во взгляде ее черных потухших глаз ясно читается, что способность улыбаться она утратила навсегда. Бедный Моне!

1899 год доживал свои последние дни. Моне строил планы создания целых огромных фресок на водные мотивы. Вода — вот что всегда питало его полотна. Вода Ла-Манша, Этрета и Пурвиля, вода Сены и Эпты, вода Темзы и, разумеется, его собственного водоема, расцвеченная нимфеями, ирисами, колокольчиками и «змеиными драконами» — этим гордым именем англичане называют обыкновенный львиный зев.

1899 год отжил свое. Равель сочинил «Павану покойной инфанте», Бренли и Маркони провели первый сеанс радиосвязи, Луи Рено изобрел «переносную коробку передач прямого сцепления», немка Хардт запатентовала первый бюстгальтер, вышел из печати первый телефонный справочник и состоялись похороны президента Феликса Фора.

Но даже известие об обстоятельствах кончины последнего не заставило бы Алису улыбнуться. Президент Республики — почти житель Гавра, как и ее муж, — потерял сознание, а вскоре за тем и жизнь в объятиях красавицы Маргариты Штайнхель, своей любовницы…

Слава Богу, Алиса не читала сатирической прессы. И она не разразилась негодующим криком, увидев на первой странице одной из газет карикатуру, изображающую президента, одетого лишь в лавровый венок. Под картинкой была подпись: «Он мнил себя Цезарем, но умер как Помпей!»

Бурами, как известно, называли голландских колонов, заселивших в Южной Африке области Оранжевую, Наталь, Капскую и Трансваальскую.

Между тем англичане спали и видели, как бы присоединить к своему и так не маленькому списку колоний еще и этот богатый район Африки.

Президент Трансвааля Й. С. Пауль Крюгер заявил, что об этом не может быть и речи!

И буры объявили войну Англии. Этот вооруженный конфликт сильно осложнил жизнь Клоду Моне, в феврале 1900 года приехавшему в Лондон поработать над серией этюдов с видами Темзы. Прекрасные апартаменты на седьмом этаже отеля «Савой», из окон которых открывалась великолепная панорама, оказались заняты! Там по велению Ее Величества королевы Виктории разместился лазарет, в котором лечились раненые офицеры.

Моне предложили поселиться на шестом этаже. Вид из окон номера не слишком его разочаровал, и он согласился, тем более что в его намерения не входило ограничиваться работой в помещении. Он собирался поискать и другие мишени для своего меткого глаза.

С собой он прихватил достаточный запас чернил, перьев и писчей бумаги. Алиса вместе с Жерменой остались в Живерни, а от ежедневной обязанности писать письма его никто не освобождал.

Зато в Лондоне он увиделся с Мишелем, который жил в пансионе Дерби, на Бромфилд-роуд, 92. Тот все еще делал вид, что совершенствуется в английском, — правда, получалось это у него не слишком убедительно. Моне подозревал, что он гораздо больше времени проводит, катаясь на коньках или гоняя на велосипеде, чем за чтением Шекспира. Когда же двадцатидвухлетний сын сообщил ему, что уезжает на пару-тройку дней на экскурсию с приятелями, добрый папа Моне забеспокоился.

Он теперь часто волновался по поводу и без повода. С годами он вообще стал подвержен приступам тревоги. Однажды утром Мишель обнаружил, что все его тело покрыто мелкой красной сыпью. Ничего страшного, успокоил врач Моне, это всего лишь краснуха. Пусть полежит денек-другой в постели, и все пройдет.

И Моне забывает про кисти и краски и целыми днями сидит у постели «несчастного больного», доставившего ему «столько забот».

Он помнил, что вскоре Мишелю предстоит отправиться на военную службу, — еще один повод для тревог.

«Я очень обеспокоен, — пишет он. — Постараюсь что-нибудь предпринять, чтобы освободить его от службы в армии, — так, чтобы он об этом ничего не узнал».

Ему сообщили, что в Нормандии похолодание. Он места себе не находит из-за тревоги за свой сад.

«Надеюсь, вы не забыли накрыть японские пионы!»

Он волнуется за Алису, свою «старую добрую женушку», которую, в свою очередь, снедает тревога за Марту и внуков — двух маленьких Батлеров. Хорошо, что они скоро приезжают во Францию.

«Хоть бы барометр не упал!»

Из Сен-Сервана пришли плохие новости. Жак, его тридцатилетний пасынок, запутался в долгах. Он уже начал попрошайничать!

«Пожалуйста, Моне, пришлите мне еще триста франков!»

Да что же это творится? Ведь он только что отправил ему тысячу шестьсот! Моне мечется по комнате, не в силах сдержать раздражения.

«Ты права, — пишет он в очередном письме к Алисе[154], — я просто дурак. Волнуюсь из-за всякой ерунды…»