В конце концов мы оказались в Пасси, в баре, наполненном курившими, игравшими в шахматы и просто убивавшими время эмигрантами. Я столь редко заглядывал в так называемые русские пригороды, что почувствовал себя среди моих соотечественников до странного чужим.

— Я и вправду очень рад тебя видеть, — сказал я Олегу. — Всегда гадал, удалось ли тебе выбраться из России живым.

— Да, мы выбрались, даже тетка моя, которая жила рядом со Смольным. А через месяц отец умер в Константинополе от сердечного приступа. Упал на площади Так-сим и умер. Наверное, оно и к лучшему. Такая жизнь, как здесь, его все равно доконала бы. После Константинополя мы прожили два года в Софии, а с весны двадцать четвертого — здесь. А ты? О каких захватывающих приключениях можешь рассказать мне ты?

Обмен историями о бегстве из России был непременным требованием этикета, коего придерживались при встрече любые два русских эмигранта, и я поведал Олегу мою, не забыв упомянуть и о нынешних моих стесненных финансовых обстоятельствах.

— Знаешь анекдот? — сказал он. — Сидят в кафе двое мужчин. Один спрашивает у другого: «Видишь бармена? Так вот, в Москве он был банкиром». Другой говорит: «Видишь того официанта? Он был полковником русской армии». А первый: «Видишь ту таксу? На Украине она была датским догом». — Олег рассмеялся. — Все мы скатились вниз. Я себя чувствую здесь бумажной куколкой, почти бесплотной. И знаешь, часто захаживаю в русскую церковь на рю Дарю. Приду — ну словно домой вернулся. Сомневаюсь, однако ж, что я когда-нибудь вернусь туда. Сам понимаешь, там все погибло. Ленинград — не Петроград. В Ленинграде люди, чтобы согреться, книги и мебель жгут. В Петрограде до такого никогда не дошло бы. В Ленинграде не осталось ничего, кроме горя и страданий. А все немцы с жидами.

Желая избавиться от обсуждения этой утомительной темы, я задал Олегу вопрос достаточно невинный:

— Так ты женат? Прими мои поздравления. Давно ли? И кто эта счастливица?

— Без малого пять лет. Можешь себе представить? А зовут ее Валечкой Николаевной. Когда отец благоразумно вызвал меня из Петрограда в наше поместье, она была прелестным котеночком, ну я и влюбился по уши. Ты с ней еще познакомишься. Она жизнерадостная, с хорошей головой на плечах и золотым, как говорится, сердцем, которое прячет под саркастическим остроумием. Мы тебя в скором времени непременно на обед пригласим. Знакомство с одним из моих самых старых друзей ее здорово обрадует. Я много ей рассказывал о тех днях, о моих школьных товарищах, но ведь из них мало кто уцелел. А выбралось из России и того меньше. Илья, Василий, Лев — все погибли. Всех перерезали, как скотов. Думаю, Валечка иногда сомневается, что у меня вообще было какое-то прошлое. Слушай, а что с твоими друзьями? Как вы себя называли, «Ассирийцы»?

— «Абиссинцы», — ответил я, удивленный и тронутый тем, что Олег помнит о них. — Они тоже погибли.

Он накрыл своей крупной ладонью мою. Я заметил, что ноготь ее большого пальца черен, — подробность, одновременно и отвратившая меня, и возбудившая.

— Настрадались мы с тобой, верно? — сказал он. — И все же мы здесь, ты и я. Если вдуматься, безумие совершенное.

Наступила тишина. Ладонь Олега так и лежала поверх моей ладони. Я не решался взглянуть ему в глаза.

Когда молчание стало для меня невыносимым, я отнял у него мою руку и с наигранной веселостью сказал:

— Но мы не стушевались, ведь так? Я обзавелся здесь немалым числом друзей, довольно известных. Кокто, Дягилев, Стравинский. Гертруда Стайн. Наш блестящий соотечественник Челищев, который скоро станет очень известным художником, — известным настолько, что сможет соперничать даже с Пикассо, которого я тоже немного знаю.

Едва я покончил с моим бессмысленным бахвальством, как мне стало стыдно за себя.

— Половина этих имен ничего мне не говорит, а другая принадлежит, по-моему, мошенникам каких мало. Ты действительно водишься с такими, как Пикассо?

— Он человек сложный, сойтись с ним трудно, — соврал я. — Однажды, на званом обеде, я наблюдал за тем, как он создает чудесную скульптуру из груды детских игрушек. Это было примерно то же, что следить за работой волшебника.

— Ну, должен признаться, в искусстве я никогда аза не смыслил, в каком угодно, — сказал Олег. — Мне подавай какое-нибудь практическое дело, ни о чем другом я не прошу. Помилуй, я мог бы сейчас управлять самими плодородными полями пшеницы из всех, какие только есть на Украине. Да, мы не стушевались. Думаю, я справляюсь с этой жизнью не так уж и плохо. У меня хорошая жена, ко дну я не пошел, уважения к себе не потерял. А сегодня еще и старого друга встретил, а ведь думал, что никогда его не увижу.

Олег выпил несколько стаканов вина подряд и попросил официанта принести еще и водки. Я сказал, что в четыре у меня урок английского, и спросил, сможет ли он вернуть меня в Латинский квартал.

Его это, похоже, разочаровало, однако он ответил:

— Ты прав, не стоит пускать этот вечер псу под хвост. Денежки всем нам приходится зарабатывать. Но мы с тобой еще свидимся, верно? Давай обменяемся адресами.

Перед тем как усесться в свое древнее «такси Марне»[107], он немного замялся.

— Может, сам поведешь? — предложил он. — Развлечешься немного.

Я сказал, что водить машину так и не выучился.

— Стыд и позор. Это одно из величайших удовольствий жизни. Я тебя как-нибудь научу.

Я заметил, и меня это слегка позабавило, что Олег раз за разом пытается придумать новый повод для наших будущих встреч. Как приятно было бы сказать ему раз и навсегда: «У меня теперь своя жизнь, и довольно деятельная. Не уверен, что смогу выкроить время для дальнего знакомца из прошлого».

Но я не хотел быть жестоким и соблазну этому воспротивился.

Ссадив меня на рю де Вожирар, Олег высунулся из машины и крепко сжал мою руку:

— Очень рад, что судьба снова свела нас, Набоков. Я скоро дам о себе знать. Моя жена замечательно готовит!

Я коротко, по-дружески, похлопал его по ладони и влился в поток шедших по тротуару людей. Совсем рядом, на углу, стоял цветочный магазин, продававший пасхальные лилии, и я, поддавшись неожиданному порыву, потратил несколько драгоценных франков на то, чтобы почтить приближавшуюся Страстную неделю.

И наконец он настал — самый радостный день моей жизни. Я проснулся на рассвете, сгорая, точно школьник, от нетерпения, и весь день ни для какого дела пригоден не был: мысли и чувства мои были посвящены только вечеру, который ждал меня впереди. Когда начало смеркаться, я с особым тщанием накрасился, надел мой оперный плащ и выбрал самую щегольскую из тростей. Как-никак мне предстояло вступить в Дом Господа нашего.