Но он не был великим учёным-творцом в истинном и полном значении этого слова, он не был создателем новых больших обобщающих идей, не был мыслителем, чьи новые идеи захватывали бы дух его слушателей и внушали бы трепет грядущему поколению. Для России он был «отцом авиации», для мировой науки — только очень видным специалистом. Никто за рубежом им особенно не восторгался, и его труды пользовались там большой, но ограниченной популярностью. Его заслуги перед отечественной наукой были высоко оценены и признаны внутри страны, вне её он был известен также и тем, что носил большую бороду и тем самым был похож на другого русского — Ивана Петровича Павлова, такого же неустанного искателя больших обобщений. И. П. Павлов был хирургом-виртуозом. Павловский собачий желудок прославился по всему миру, его мысли об условных рефлексах были исключительно интересны, и он возвёл их в мировой догмат. Но великий Сеченов был до самой смерти учителем Ивана Петровича.

Это были великие люди, слава которых не померкла, но в работы которых время внесло коррективы. Эти коррективы в ближайшие десятилетия могут значительно исказить их идеи, и некоторые из них будут преданы забвению. Они легко были признаны знаменитыми и даже великими при жизни, ибо не покушались на фундаментальные устои своих наук и не выдвигали им прекрасных соперниц. Они не имели много врагов, и знакомые с почтением снимали свои шапки при встрече с ними на улице. Страна могла гордиться ими, и они с достоинством носили звания академиков или членов-корреспондентов. Их сравнительно гладкой жизни завидовали многие, и знаменитые художники писали их портреты.

Что ещё можно сказать доброго о человеке, чьё имя так ярко блистало на фоне крайних и безнадёжных посредственностей, которые составляют армию искателей жемчуга в море науки? Каждый солдат этой армии хочет занять генеральское место, но не каждый на дне перламутровой раковины находит предназначенный ему великолепный экземпляр. Обычно это не удаётся, исключая тех, кому фортуна благоволит со дня рождения. Николаю Егоровичу Жуковскому фортуна бесспорно и долго благоволила, но не до головокружения. Он совершил всё, что мог, но не более того. Зримые пределы отпущенных ему природой возможностей злили его. Это он тщательно скрывал, защищаясь вовне неодобрительными отзывами и некоторой пренебрежительностью к другим искателям. Он не мог выловить из моря искомую жемчужину и тем самым не мог раздвинуть лимиты своих находок, хотя знал, что математические лимиты раздвигаются одним росчерком пера. В жизни всё оказывалось иначе, труднее и неповоротливее, и многое стало его раздражать и сердить. Появление К. Э. Циолковского, яркого, самобытного человека с колоссальными космическими идеями, стало его волновать более, чем надлежало уравновешенному человеку, знавшему себе цену. Но странно, калужский учитель из глубины горбатой Коровинской улицы торжественно входил в аэродинамику и являлся бесспорным носителем блистательных идей, которым можно было позавидовать. Конечно, не о зависти Н. Е. Жуковского могла идти речь, а только о принципиальном несогласии. По этому вопросу можно построить гипотезу и сказать: возможно, что это было так. Как же было на самом деле — нам неизвестно! Но то, что происходило при одном-двух столкновениях между Н. Е. Жуковским и К. Э. Циолковским, нацело отвергает такую прилизанную гипотезу. Дело, по-видимому, заключалось в более тонких психологических деформациях человеческой души. В деловой жизни человека это выливалось в грубую и осязаемую форму. Константин Эдуардович стал представляться «соперником» в поисках на дне моря, и его надо было осадить, пока не поздно. Конечно, ни о каких преступных или аморальных намерениях не могло быть и речи, но надо было принять меры самозащиты или, вернее, славозащиты, хотя К. Э. Циолковский ни на чью славу не покушался. В конце концов, это вылилось в необходимость не замечать присутствия Константина Эдуардовича на Земном шаре и вести себя так, как будто бы его вообще и не существовало.

Никто — ни Н. Е. Жуковский, ни С. А. Чаплыгин, ни В. П. Ветчинкин — не разглядели, что внутри страны, в самом центре России, в Калуге, растёт и крепнет новый гений, творец новых наук. Все просмотрели его, никто не заметил, никто не оценил по достоинству его работы.

Остаётся неясным вопрос: отчего же могли иметь место факты подобного рода — факты завистничества, неприязни и, наконец, факты глубоко засекреченной травли? Казалось бы, эта триада никогда не должна была бы появиться у людей, отдавших жизнь научным исканиям, следовательно, — человечеству. Так в чём же дело? В каких психологических лабиринтах находится разгадка этой трудной задачи? В какие глубины человеческой души следует заглянуть? Какие пласты человеческого мозга поднять? Как понять это явление?

Никто не может нам ответить на все эти вопросы: ни философ, ни психолог, ибо факты противоречат не только элементарной логике человеческого разума, но и элементарным движениям человеческого духа. Только одна история науки, безжалостно вскрывающая скальпелем гнойники человеческих взаимоотношений, показывает, что некоторым, даже очень большим людям, иногда бывают свойственны черты, присущие обычно только человеку из толпы, под которым мы подразумеваем «маленького человека». Он, этот маленький человек, не столько озабочен проблемами человечества, сколько занят добыванием личных благ. Во имя этой сугубо личной, нередко весьма трудной задачи такого рода субъекты идут на подлость. Да простится ему эта подлость, если её уже не покарал уголовный закон, бдительно выслеживающий маленькие преступления маленьких людей.

Но в большом человеке, стоящем вне каких-либо писаных законов, подлость такого рода не простительна.

Совершенно правильно Я. И. Перельман в своей книжке, вышедшей в свет в 1932 году, в год 75-летия со дня рождения и сорокалетия научной деятельности К. Э. Циолковского, задаёт следующий вопрос: «Имя замечательного русского изобретателя и учёного Константина Эдуардовича Циолковского, столь долго пребывавшее у нас в безвестности, знакомо теперь едва ли не каждому грамотному гражданину Союза. Но так ли известны его заслуги? Все ли знают о его научных трудах и изобретениях? Надо прямо сказать, что даже сейчас (в 1932 г. — А. Ч.), когда великий наш современник достиг 75-летия и имя его почти у всех на устах, лишь весьма немногие имеют правильное представление о том, что собственно сделал Циолковский для науки и техники за 40 лет его неустанной деятельности»…

Он мог бы не быть неудачником, если бы не так глубоко ушёл в науку и не так глубоко привязался к ней. Но ни у него, ни у меня не было иного выхода как только один — продолжать дело жизни дальше, доводить его до возможно большей широты и глубины. Как наркоманы, как алкоголики, как маньяки, мы не были годны для других дел, других занятий, другого искусства, как искусства мечтателя, поэта, самозабвенного искателя истины,