Нет, напрасно я старался себя обмануть — на елку мне было наплевать. Почему Кортен оставил в живых главного свидетеля, Вайнштейна? По-видимому, у него не было никакого веса в СС, у него был всего-навсего Шмальц, прикомандированный к заводу эсэсовский офицер, повязанный и управляемый. Кортен не мог влиять на события, но мог предполагать, что Вайнштейн, отправленный обратно в концентрационный лагерь, вряд ли доживет до конца войны. А после войны? Даже если он знал, что Вайнштейн остался жив, — он вполне обоснованно мог надеяться на то, что, сыграв в этой истории такую неблаговидную роль, Вайнштейн вряд ли захочет предать ее огласке.

Теперь обрели особый смысл и последние слова Шмальца, о которых говорила его вдова. Судя по всему, он пытался предупредить своего господина и благодетеля о следах, которые он в силу своего физического состояния не успел устранить. Но как ловко Кортен сумел подчинить себе этого человека! Молодой специалист с высшим образованием, из хорошей семьи и офицер СС из простолюдинов, большие задачи и амбиции, два ревностных служаки, каждый на своем посту. Я хорошо мог себе представить их взаимоотношения. Кому, как не мне, было знать, насколько убедительным и обаятельным мог быть Кортен.

Моя рождественская ель была готова. Тридцать консервных банок, тридцать белых свечей. Одна из овальных, вертикально висевших банок напомнила мне ореол на некоторых изображениях Девы Марии. Я спустился в подвал, нашел коробку с рождественскими игрушками Клархен и достал из нее маленькую изящную фигурку Мадонны в голубой мантии. Она поместилась в банку.

В следующую ночь я тоже почти не спал. Время от времени я ненадолго проваливался в полузабытье, и мне снились казнь Домке и выступление Кортена в суде, мой прыжок в Рейн, из которого мне никак не удавалось вынырнуть, Юдит в халате у дверного косяка со слезами на глазах, широкий, грузный старик Шмальц, спускающийся с постамента памятника в гейдельбергском Бисмарк-гартене и идущий мне навстречу, теннисный матч с Мишке, на котором маленький мальчик в эсэсовском мундире с лицом Кортена подает нам мячи, мой допрос Вайнштейна… И сквозь все это я то и дело слышал смех Кортена, который говорил мне: «Зельб, сердобольный ты наш! Сердобольный ты наш! Сердобольный ты наш!..»

В пять утра я заварил себе ромашки и попытался читать, но никак не мог остановить мысли. Они все неслись по кругу. Как Кортену удалось это сделать? Как я мог быть таким слепым? Что делать дальше? Интересно, мучает ли Кортена страх? Должен ли я кому-нибудь что-нибудь? Есть ли у меня кто-нибудь, кому я мог бы все это рассказать? Нэгельсбах? Тиберг? Юдит? Может, мне обратиться в прессу? Что мне делать со своей собственной виной?

Мысли кружились все быстрее и быстрее. Развив бешеную скорость, они рассыпались веером и сложились в совершенно новую картину. Я знал, что мне нужно было делать.

В девять я позвонил фрау Шлемиль. Кортен в конце недели уехал отдохнуть в свой дом в Бретани, где они с женой каждый год проводят рождественские праздники. Я нашел поздравительную фотооткрытку, которую он прислал мне в прошлом году на Рождество. На ней был запечатлен солидный дом из серого камня с черепичной крышей и красными ставнями, поперечины которых образовывали перевернутую букву «Z». Рядом с домом стояло ветряное колесо на высокой мачте, а за ним простиралось море. Я достал железнодорожное расписание и нашел поезд, прибывающий в Париж на Восточный вокзал в семнадцать часов. Мне надо было поторопиться. Я сменил наполнитель в туалете Турбо, насыпал ему в миску побольше сухого корма и собрал свою дорожную сумку. Потом пошел на вокзал, разменял деньги и купил билет второго класса. В поезде было полно народу. В вагоне прямого беспересадочного сообщения свободных мест уже не осталось, и мне пришлось делать пересадку в Заарбрюкене. Но и после Заарбрюкена вагон был переполнен. Шумные компании солдат, отпущенных на Рождество домой, студенты, запоздалые коммерсанты.

Снег, выпавший за последние недели, растаял, за окнами проносилась грязная, зелено-бурая земля. Небо было серым, лишь изредка за облаками проступал бледный диск солнца. Я думал о том, почему Кортен испугался разоблачений Мишке. С уголовно-правовой точки зрения его можно было обвинить в смерти Домке, преступлении, не подлежащем действию срока давности. И даже если его оправдают за недостатком улик, его общественный статус и миф о его благородстве будут уничтожены.

В Париже на Восточном вокзале имелся пункт проката автомобилей, и я взял себе одну из этих машин среднего класса, которые, независимо от модели, все выглядят одинаково. Оставив машину пока в пункте проката, я вышел в вечерний, лихорадочно пульсирующий город. Перед вокзалом высилась гигантская рождественская ель, которая так же настраивала на рождественский лад, как и Эйфелева башня. Было половина шестого, я проголодался. Большинство ресторанов еще были закрыты. Мне приглянулась одна пивная, в которой круглые сутки царило оживление. Официант провел меня за маленький столик, и я оказался в компании еще пяти посетителей, проголодавшихся в неурочное время. Все ели тушеную капусту со свининой и сосисками, и я заказал то же самое. А еще полбутылки эльзасского рислинга. Через минуту передо мной уже стояла дымящаяся тарелка, бутылка в запотевшем ведерке и корзинка с белым хлебом. Под настроение мне нравится атмосфера пивных, погребков и пабов. Сегодня настроение у меня было не то. Поэтому я быстро расправился со своим ужином. Потом я взял номер в ближайшем отеле и попросил разбудить меня через четыре часа.

Я спал как убитый. Услышав телефонный звонок, я сначала не мог сообразить, где нахожусь. Ставни я не открывал, поэтому шум бульвара в номере был почти не слышен. Я принял душ, почистил зубы, побрился и расплатился за номер. По дороге к Восточному вокзалу я выпил двойной эспрессо. Еще пять чашек я попросил залить мне в термос. «Свит Афтон» у меня кончились. Я опять купил блок «Честерфилда».

До Трефентека я рассчитывал доехать за шесть часов. Однако целый час ушел на то, чтобы выбраться из Парижа и выехать на автостраду Париж — Ренн. Поездка по полупустой дороге была монотонной. Я только теперь обратил внимание, как тепло во Франции. Рождество с клевером — жди снега на Пасху… Время от времени мне попадались пункты уплаты дорожной пошлины, и я каждый раз не знал, то ли мне платить, то ли получать карту. Один раз я заезжал на заправку и удивился ценам на бензин. Огней становилось все меньше. Я задумался, отчего это — из-за позднего времени или из-за малонаселенности местности. Сначала я обрадовался, что в машине есть приемник. Но чисто он ловил только одну станцию, и, в третий раз прослушав песню про ангела, который неслышно проходит по комнате, я выключил его. Иногда покрытие дороги менялось, и шины гудели по-другому — выше или, наоборот, ниже. В три часа, где-то сразу же за Ренном, я чуть не уснул за рулем. Во всяком случае, мне померещились впереди люди, перебегающие автостраду. Я открыл окно, доехал до ближайшей стоянки, выпил весь кофе из термоса и сделал десять приседаний.

Отправившись дальше, я стал вспоминать выступление Кортена в суде. Это была игра с высокими ставками. Его показания должны были не спасти Тиберга и Домке, а только звучать так, как будто их цель — именно спасение обвиняемых; при этом они не должны были навредить самому Кортену. Зёделькнехт чуть не велел арестовать его. Как Кортен чувствовал себя при этом? Спокойно и уверенно, потому что кого угодно мог убедить в своей правоте? Нет, угрызения совести его вряд ли мучили. По моим бывшим коллегам-юристам мне были знакомы оба эти средства преодоления собственного прошлого: цинизм и уверенность в том, что ты всегда был прав и всего лишь выполнял свой долг. Может, и в глазах Кортена вся эта история с Тибергом послужила лишь умножению славы РХЗ?