Альберт списался на берег, когда ему было около пятидесяти, как и большинство из нас. Если нам удавалось скопить 30 000 крон, мы клали их в сберегательную кассу и получали годовой доход в четыре процента, то есть сто крон в месяц. И могли спать спокойно. Альберт заработал намного больше и в банк деньги не отнес, а вложил их в корабли. Он стал судовладельцем и маклером. Многие покупали долю в кораблях, даже крестьяне из самой глубины острова. В судоходстве они, конечно, ничего не смыслили, так что до зарезу нужны были люди, которые сами когда-то ходили в море и знали толк в морском деле. Такой человек назывался управляющим, и тут уж Альберту равных не было. Во время своих многочисленных путешествий он познакомился с портным-евреем, который обшивал моряков в Роттердаме. Со временем они стали друзьями. Луи Прессер, талантливый предприниматель, позже переехал в Гавр и основал судоходную компанию, которой принадлежали семь больших барков. Корабли были приписаны к Масталю, а Альберт, как раз списавшийся на берег, стал его управляющим.

В Гавре жила супруга Прессера, красавица-китаянка Чжэн Сумэй, в которую Альберт был влюблен. А она в него. Они взглянули друг на друга и тут же поняли, что слишком поздно встретились. И на руинах неосуществившейся любви построили дружбу. Луи Прессер неожиданно умер от воспаления легких, и вдова унаследовала судоходную контору, которой управляла с еще большим успехом, нежели ее покойный супруг. Может, она и при жизни мужа стояла за его спиной. Во всяком случае, теперь она встала за спиной Альберта. Это она была его советчиком на пути от капитана брига «Принцесса» до владельца десяти кораблей.

Между их предприятиями возникла столь тесная связь, что вскоре судоходство в Гавре стало неотделимо от судоходства в Марстале. Альберт тоже обладал талантом приумножать капитал. Однажды он стоял на палубе корабля посреди Тихого океана, держа в руках мешочек, полный жемчуга. Этот жемчуг мог исполнить все его желания. Но он выкинул его в море, поскольку чувствовал, что на богатство, которое эти жемчужины могут ему купить, падет проклятие. И вот китаянка вложила в его протянутую руку новый мешочек с жемчугом. И на сей раз он его открыл.

Мы не знаем, переплелись ли их судьбы так же близко, как судьбы их предприятий. Им столько пришлось приспосабливаться. Сначала они похоронили пробуждающуюся любовь и удовлетворились дружбой! Затем любовь стала доступной. Воспользовались ли они шансом?

У китаянки не было детей, но она называла свои большие элегантные барки женскими именами, словно дочерей: «Клаудия», «Сюзанна», «Германия». Родить она уже не могла, хотя в восточных чертах ее удивительным образом нестареющего лица не проявлялось ни малейших признаков увядания. Они открыто держались за руки. Наверное, и спали вместе, хрупкая китаянка с гладкой безукоризненной кожей, красиво натянутой на высоких скулах, и крупный, грубого сложения мужчина, способный заполнить собою двуспальную кровать целиком. Но они не поженились.

Она родилась в Шанхае. Отца и матери не знала. Сирота, добывала себе пропитание, торгуя цветами на улице. Многие из нас встречали ее в Роттердаме еще при жизни Прессера, когда он поднимался на борт наших кораблей, чтобы снять мерки. Но ее видели и в Сиднее, и в Бангкоке, и в Баие, и в Буэнос-Айресе. В борделе, подчеркивали одни. Другие узнавали в ней управляющую пансионом. Все что-то о ней знали. Но никто ни в чем не был уверен. Нужно было иметь девять жизней, как у кошки, чтобы присутствовать везде, где ее видели. Или, во всяком случае, быть заядлой путешественницей.

В Марсталь она никогда не приезжала, Альберт ездил в Гавр. Но в один прекрасный день поездки прекратились. Мы решили, это разрыв. Но оказалось, что она внезапно умерла. Альберт ничего нам не рассказывал. Мы сами сложили два и два. Почему же они не поженились? Почему не жили вместе?

Может, Альберт недостаточно ее любил? Или она его?

— Да все как-то недосуг было, — отвечал он, если кто-нибудь, набравшись наглости, спрашивал, почему он все-таки не женился.

Ответ нас смешил. Но мы переглядывались с умным видом: возможность-то была.

Сначала Альберт купил старый торговый дом, стоявший на правой стороне Принсегаде, если идти от гавани. Затем на другой стороне улицы построил для себя новый двухэтажный дом с высокими потолками. С большим балконом, обращенным на восток, с которого было видно мол и острова нашего архипелага. Со стороны улицы имелся эркер. На маленькой табличке, прибитой к входной двери, золотыми буквами значилось: «Альберт Мэдсен».

Наискосок от него обосновался Лоренс Йоргенсен. Он стал судовладельцем и маклером задолго до Альберта. Когда-то Лоренс был толстяком с одышкой и умоляющим взглядом. Море закалило его, и мы забыли, что когда-то считали его жирным недоноском. Но он оставил море. Сдав штурманский экзамен, Лоренс списался на берег. Хоть и немного ему удалось отложить из скудного жалованья, но у него была деловая хватка. Он покупал доли в кораблях, умел договориться в сберегательной кассе и находился в своего рода партнерских отношениях с крупнейшим судовладельцем города Софусом Бойе, которого мы звали Фермер Софус, потому что он приехал из Оммеля, деревеньки в трех километрах от Марсталя.

Лоренсу Йоргенсену еще не было тридцати, когда он уговорил нас провести телеграфный кабель из Лангеланна. Он упомянул «мировой рынок» и «телеграф» — два слова, смысл которых нам по большому счету был неясен, — и соединил их таким образом, что мы поняли: мировой рынок нужен нам, как чернозем крестьянину, а без телеграфа до него не добраться.

Правительство отказало нам в поддержке. И Лоренс отправился в марстальскую сберегательную кассу, а затем на аудиенцию к Софусу Бойе. Фермер Софус был скромным человеком, хотя являлся крупнейшим судовладельцем нашего острова; ему не зазорно было отправиться на стоянку паромов, чтобы подработать лишний скиллинг носильщиком. Служащих у него не было. Он вечно стучал себя указательным пальцем по лбу и заявлял, что все хранится у него в голове. Но Фермер Софус выслушал, как Лоренс описывает говорящий кабель, отменяющий расстояния.

— Не важно, где ты живешь: в большом городе или в маленьком. Не важно, что ты живешь на крошечном острове посреди океана. Если у тебя есть телеграф, ты — в центре мира.

Большинству это казалось нелепой фантазией, но только не Фермеру Софусу, уши которого, бывало, закладывало, когда дело касалось других вещей. Он пошел с Лоренсом в сберегательную кассу и попросил повторить то, что тот ему рассказал.

— Центр мира, — сказал Лоренс.

Взгляд Фермера Софуса заморозил начавшую было расползаться по лицу директора сберегательной кассы Рудольфа Остермана улыбку.

Директор, будучи человеком с юмором, как раз собирался спросить, нельзя ли по телеграфу связаться с самим Господом Богом.

С того самого момента он занял диаметрально противоположную позицию.

— Телеграф — это сердце города, его благословение. В храме его место, — говорил он, совершенно позабыв о той шутке, что застыла у него на губах, когда Лоренс в первый раз заговорил о телеграфе.