Первозванного, в легенде о происхождении московских князей от Пруса, брата императора Августа, в преданиях о передаче на Русь из Греции «белаго клобука», который носили новгородские архиепископы, Мономахова венца и прочих «царских утварей» и других святынь, увозимых из Византии и обретаемых на Руси.

Все эти сказания о святынях церковных и о символах политического главенства имели целью доказать, что политическое первенство в православном мире, ранее принадлежавшее старому Риму и «Риму новому» (Roma nova – Византия), Божьим смотрением перешло на Русь, в Москву, которая и стала «третьим Римом». В то время, когда турки уничтожили все православные монархии Востока и пленили все патриархаты, Москва сбрасывала с себя ордынское иго и объединяла Русь в сильное государство. Ей принадлежала теперь забота хранить и поддерживать православие и у себя, и на всем Востоке. Московский князь становится теперь главой всего православного мира – «царем православия». Псковский монах («старец») Филофей первый высказал ясно эту мысль о всемирном значении Москвы и ее «царства» в послании к великому князю Василию: «Блюди и внемли, благочестивый царю, яко вся христианская царства снидошася в твое едино, яко два Рима падоша, а третий (Москва) стоит, а четвертому не быти».

Эта пышная литературно-политическая фикция в XVI в. овладела умами московских патриотов, стала предметом национального верования и освещала москвичам высокие, мировые задачи их национального существования. Как идеал, она стала руководить московской политикой и привела московскую власть к решимости сделать Московское княжество «царством» через официальное усвоение московскому князю титула «цезаря» – «царя» (1547). Немного позднее (1589) и московский митрополит получил высший церковный титул патриарха, и, таким образом, московская церковь стала на ту же высоту, как и старейшие восточные церкви.

Наблюдая развитие национального сознания и рост народной гордости в московском обществе, некоторые историки (Милюков) склонны думать, что литературные формы, в каких выразилось умственное возбуждение москвичей, составляют плод литературного заимствования от Византии через посредство балканских славян, а самая конструкция московских политических теорий не что иное, как перенесение на Москву национально-политических стремлений южных славян, совершенное юго-славянскими выходцами в Москву. Глубже и правильнее взгляд И. Н. Жданова, хорошо изучившего состав патриотических сказаний Московской Руси. «Содержание сказаний, – говорит он, – объясняется кругом тех историко-политических представлений, которые стали обращаться в нашей литературе после Флорентийской унии и особенно после падения Константинополя». Какое же значение имели все эти памятники старомосковской публицистики, в которых повторялось на разные лады, что истинное благоверие удержалось только в Москве, что Москва – третий Рим, а московский князь – наследник власти римских императоров и т. п.? В этой публицистике нужно различать ее живой исторический смысл и условную литературную оболочку. Смысл сказаний об Августе и Прусе, о византийском венце, о третьем Риме представится нам вполне ясным, если припомнить то значение, которое получает Московское княжество при Иване III и Василии Ивановиче. Рядом с московским князем не стало на Руси таких представителей власти, которые могли бы считать себя равными ему, не зависимыми от него. Силы, которые стояли выше московского князя, исчезали: пала власть византийских царей, пало «иго» Золотой Орды. Московский князь поднимался на какую-то неведомую высоту. Нарождалось в Москве что-то новое и небывалое. Книжные люди позаботились дать этому новому и небывалому определенную форму, стиль которой отвечал историческому кругозору и литературному вкусу их времени. Придавать этой форме самостоятельное значение, видеть в этих сказаниях о Прусе и о третьем Риме указание на византийское начало, вносившееся в русскую государственную жизнь, утверждать, что московский князь действительно преобразовывался в «кафолического царя», значило бы придавать слишком мало цены русским историческим преданиям – государственным и церковным. Можно ли думать, что среди русских людей откроется какое-то особенное увлечение византийскими идеалами как раз в то время, когда государственный строй, их воплощавший, терпел крушение, когда византийскому «царству» пришлось выслушать суровый исторический приговор? Наши предки долго и пристально наблюдали процесс медленного умирания Византии. Это наблюдение могло давать уроки отрицательного значения, а не вызывать на подражание, могло возбуждать отвращение, а не увлечение. И мы видим, действительно, что как раз с той поры, когда будто бы утверждаются у нас византийские идеалы, наша государственная и общественная жизнь медленно, но бесповоротно вступает на тот действительно новый путь, который привел к «реформе Петра».

Часть вторая

Время Ивана Грозного

Время Ивана Грозного давно привлекает к себе внимание ученых и беллетристов необычным в русской истории драматизмом положений и яркостью характеров. В эпохе Грозного много содержания: бурное детство великого князя; период светлых реформ и счастливых войн на Востоке; ссора с советниками и опалы на них; опричнина, которая была, в сущности, глубоким государственным переворотом; сложный общественный кризис, приведший к опустению государственного центра; тяжелая и неудачная борьба за балтийский берег – вот главнейшие факты, подлежащие нашему вниманию в царствование Ивана Грозного. Но нельзя сказать, чтобы мы хорошо знали эти факты. Материалы для истории Грозного далеко не полны, и люди, не имевшие с ним прямого знакомства, могут удивиться, если узнают, что в биографии Грозного есть годы, даже целые ряды лет без малейших сведений о его личной жизни и делах.

Первые годы. Таково прежде всего время его детства и юности. По восьмому году он остался круглым сиротой и с младшим братом Юрием попал на попечение бояр, которые питали их «яко иностранных или яко убожайшую чадь», так что Грозный, по его словам, пострадал «во одеянии и во алкании». Внешние лишения сопровождались моральными обидами. Грозный с негодованием вспоминал, как Шуйские вели себя: «Нам бо во юности детства играюще, а князь И. В. Шуйский сидит на лавке, локтем опершися, отца нашего о постелю ногу положив, к нам же не преклоняяся». А в официальной обстановке, при народе, те же Шуйские по «чину» низко преклонялися перед маленьким великим князем и тем учили его двуличию и притворству. Растащив многое из великокняжеского имущества, бояре явились перед мальчиком-государем грабителями и «изменниками». Ссорясь и «приходя ратью» друг на друга, бояре не стеснялись оскорблять самого государя, вламываясь ночью в его палаты и силой вытаскивая от него своих врагов. Шуйских сменял князь Бельский с друзьями, Бельского опять сменяли Шуйские, Шуйских сменяли Глинские, а маленький государь смотрел на эту борьбу боярских семей и партий до тех пор, пока не научился сам насильничать и опаляться, – и «от тех мест почали бояре от государя страх имети и послушание». Они льстили его дурным инстинктам, хвалили жестокость его забав, говоря, что из него выйдет храбрый