— Что?

— Нет ли у тебя выпить? — Я не ожидал, что у него найдется выпивка. У о́круга была слава антиалкогольного, и никто из прихожан местной церкви не пил, потому что не имел такого права.

— Посмотрю в сейфе. — Он достал пару чашек из кулера и вытащил из дальнего угла сейфа голубую бархатную коробку. — Лучшего бурбона не найти, — сказал Сэм. — Он такой дорогой, что бутылки мне хватает на пару лет. — Он наполнил обе чашки до краев.

— Я насчет четверга, — сказал я.

— Все с нетерпением ждут его, Курт.

— Ты все еще хочешь, чтобы я принял участие?

— Да, конечно, — ответил он. — Да, черт возьми!

— После всего, что произошло, мне кажется… Понимаешь, очень много людей пострадало. Из-за меня.

Он посмотрел на меня, кивнул и немного отпил из своей чашки.

— Они приходили именно за мной, — сказал я.

— Но ведь они усвоили урок?

— Я думаю, что нам нужно куда-нибудь уехать. Мне, Бетси и Мириам.

— Нет, дружище. Ни в коем случае. — Он посмотрел на меня своими заслезившимися от виски глазами. — Здесь твой дом. И знаешь, у человека может быть только один дом. То есть ты можешь скитаться всю жизнь, но лишь одно место — не обязательно там, где ты родился или где прошло твое детство — может стать тебе настоящим домом. — Он сделал еще один глоток. — Ты чувствуешь, что это место стало частью тебя. Понимаешь? Здесь ты можешь быть самим собой. Тем, кто ты есть на самом деле. А знаешь ли ты хотя бы еще одно место, кроме этого, где все это возможно? Знаешь? Нет. Только в Уэстфилде, Курт. Твой дом — здесь. — Он снова обнял меня и слегка покачнулся. Я помог ему облокотиться о стол. Он допил бурбон из чашки. — Хорошая вещь, — сказал он.

Бетси и Мириам выписались из больницы в четверг, но домой не вернулись. Они поехали к Рут. Бетси считала, что наша дочь пока еще не готова жить под одной крышей со своим папой. Бетси сказала, что это ей посоветовали врачи в больнице. Они объяснили, что все нужно будет делать очень осторожно и постепенно. Под вечер я медленно проезжал мимо дома Рут, надеясь увидеть Мириам во дворе или как она мелькнет в окне. Но так и не увидел и машину не остановил.

Я хотел сразу же выйти на работу, но Сэм убедил меня, что может подождать до следующей недели. Он хотел, чтобы я немного отдохнул. Я не мог просто оставаться дома. Не мог сидеть там и думать. Я не подходил к компьютеру. Не смотрел телевизор. В новостях по-прежнему говорили о надвигающейся войне с Ираком. Я не хотел ничего об этом знать. Поэтому я бегал. Но старая пробежка до ручья Круклег уже не вызывала во мне прежних чувств. Я больше не хотел разгадать тайну Джефферс-Рокс. Она перестала для меня существовать. Я бежал по полям и пытался, но без особого рвения, отыскать холм над прудом. Но наверное, я побежал не той дорогой среди высоких зарослей кукурузы и так и не нашел то место.

Во вторник днем я поехал к моей сестре Селме, которая жила в трейлере. Я уже очень давно не навещал ее, и когда она открыла дверь, я удивился, как сильно она постарела. Волосы у нее были странного коричневого оттенка и наполовину седые. Кожа приобрела серый оттенок и стала сухой от курения.

— Вот и наш местный герой пожаловал, — приветствовала она меня.

— Нет, всего лишь твой брат, — ответил я.

— Рада, что ты вспомнил о своей старой сестре. Что тебе нужно?

— Хотел повидать тебя, я так давно здесь не был.

— Ну так смотри. Вот она я. — Она оглядела свой спортивный костюм, который, похоже, давно не был в стирке. — Хочешь кофе? — Она нацедила в пластмассовую кружку холодной воды и поставила ее в микроволновку. — Как жена и малышка Мириам?

— Все в порядке, они потихоньку приходят в себя.

— И все-таки, Курт, что тебе нужно?

— Хочу посмотреть мамин кедровый сундук.

Глаза Селмы сузились, и в них появились какие-то звериные огоньки.

— Что ты ищешь?

Я направился в спальню трейлера, где, как я помнил, Селма хранила сундук. Он занимал почти треть этой крошечной комнатушки. Но сестра обогнала меня и загородила дорогу.

— Форма, — поинтересовался я. — Она еще здесь?

Селма облизнула языком верхнюю губу, делая вид, что она размышляет. Она знала каждую памятную вещицу, хранившуюся в этом сундуке, потому что часто доставала их оттуда, перебирала, рассматривала и снова убирала. Форма, которую мама хранила для меня, лежала на самом дне. Но я боялся, что Селма ее выбросила.

— Да, — сказала она, подумав, — кажется, она сохранилась.

В среду я проснулся до рассвета и еще какое-то время лежал в кровати голышом. В открытые окна проникали ночная прохлада и все звуки улицы. Напротив, через дорогу на лужайке, шипели поливальные машины, время от времени выбрасывая вверх струи воды, потом, незадолго до восхода солнца, они отключились. Где-то перекликались две птицы. Было слышно, как по нашей улице едет машина, вдруг она остановилась и дала задний ход. Двигатель тихо заворчал около дома, и его выключили. Сегодня я никого не ждал в гости и не хотел никого видеть, по крайней мере только не в этот утренний час. Левой рукой я нащупал «моссберг», лежавший на полу около кровати. Я вставил магазин, встал с кровати и вышел в коридор. Зазвенел звонок. Я направил дуло на дверь и стал ждать, пока непрошеный гость уйдет.

— Курт?

— Гриффин? Это ты?

— А кто же еще!

— Ты один?

— Да, конечно.

— Хорошо, — сказал я, открывая дверь. — Я сейчас оденусь. Может, пройдешь на кухню?

— Ружье для меня принес?

— Нет. Так же, как и член.

— Пошел ты!

Когда я вернулся на кухню, на столе стояли две большие чашки кофе, коробка пончиков и лежал большой пакет из коричневой манильской бумаги.

— Итак? — спросил я. — Как идет война в Вашингтоне?

— Она будет долгой и тяжелой, — ответил он. — Но если хочешь, можешь держаться от нее в стороне.

— Я стараюсь, — сказал я. — Но всякие засранцы из Лэнгли продолжают врываться ко мне в дом.

— Это в последний раз.

— Хочешь сказать, что собираешься распрощаться со мной навсегда?

— Возможно.

— Тогда, хамдулиллах.

— Это тебе, — сказал он, пододвигая чашку с кофе ко мне. — И это. — Он толкнул сверток.

— Досье? — Я не хотел даже прикасаться к этим бумагам.

Гриффин покачал головой.

— Посмотри, — предложил он.

Там были небольшие пачки стодолларовых банкнот. Судя по всему, крупная сумма. Я сел.

— Что это, черт побери, Гриффин?

— Сто тысяч долларов, будь они неладны.