В гардеробной он осмотрел себя в зеркале. Грудь, спина горели, как от ожога. Все в порядке, синяков нет. Но собственное лицо ему не понравилось. В сущности, никогда оно не нравилось ему и прежде — скуластое, жесткое. Но раньше оно хотя бы не выглядело настолько суровым. Сжатые в полоску губы, цепкий взгляд серых, чуть глубже, чем нужно, сидящих глаз… Надо быть хоть немного повеселее. Он заставил себя улыбнуться. Получилось так мерзко, что он отвернулся и больше в зеркало не смотрел.

Неудачный опыт с улыбкой больно задел его. Там, в Пространстве, он мог позволить себе не улыбаться, если ему не хотелось. Настроение снова упало. Он чувствовал, что опять погружается в состояние желчного самосозерцания, остро приправленного чем-то похожим на ненависть. Какая-то совершенно бесплодная, неразумная ненависть, как если бы он ненавидел воздух, которым дышал… Впрочем, возможно, что состояние это было просто сродни инстинктивному неудовольствию зверя, горло которого взято в ошейник. Видно, не зря сегодня там, у вольера, он подумал о сходстве между собой и Джэгом. «Оба мы любим суп с куриными потрохами, — думал он. — Оба в ошейниках. И ночью и днем ходим на поводке обстоятельств. Оба мы притворяемся. Джэг притворяется матерым хищником, я — добропорядочным отставником… Но Джэг способен обмануть лишь чудака инспектора. Я старательно обманываю всех. Начиная с себя. Жизнь моя пропитана ложью. Быт во лжи!..»

В голове у него неприятно шумело, и он наконец обратил на это внимание. В предчувствии чего-то недоброго обошел комнату, гадая, что с ним происходит. Может быть, заболел? Чепуха. Никогда ничем не болел.

Мягко светились углы потолка. На полу — имитация мехового ковра, якобы сшитого из тигровых шкур. В зеркальной стене отражалась вся комната — почти пустая, казавшаяся квадратной от зеркального удвоения. Кроме круглого дивана «шляпка подсолнуха», никакой другой мебели не было. Одну стену полностью занимал гобелен с изображением кавалькады (пышная свита какого-то короля). Гобелен настоящий, средневековой работы, — семейная реликвия Полингов. Реликвия кое-где была немного потерта, но все еще впечатляла знатоков старинных ремесел. На фоне изящного гобелена мрачным идолом торчала реликвия Нортонов — потускневшие от времени рыцарские доспехи. Клюворылый шлем украшен черным плюмажем. Согласно семейному преданию эти доспехи когда-то принадлежали одному из предков рода Рэли — Нортонов. Пустотелый «предок», опираясь железом перчаток на рукоять чудовищного меча с волнистым лезвием, много лет добросовестно охранял скрытый в стене шкаф для одежды. Рукоять доходила рыцарю до подбородка. Нортон приблизился к «предку», поправил слегка покосившийся меч — суставы доспехов отозвались унылым скрипом. Что делать, сэр, боевой звон оружия навсегда запрещен. Во веки веков. Аминь!

Вдруг Нортон заметил, что там, где он коснулся меча, лезвие заблестело сильнее. Он взглянул на ладони, нахмурился: сквозь кожу буквально сочился ясно видимый блеск… Вслед за этим он почувствовал сильный озноб. Потом его бросило в жар — горячая волна быстро прошла от затылка к ногам, — Нортон в недоумении выпрямился. Постоял, прислушиваясь к тому, что происходит внутри. Такого еще не бывало… После «температурной» волны пошла волна уже совсем другого рода: от онемелых ступней словно бы начал подниматься кверху уровень кипящей крови, попутно омывая внутренности болью. Голову распирал многоголосый звон, и Нортон, ощутив себя очень скверно, вдруг почему-то решил, что, как только уровень жгучей боли достигнет мозга, произойдет катастрофа. «Неужели… конец?» — тоскливо подумал он.

На мгновение боль вошла в мозг и сразу угасла. Звон пропал. Все внутри как-то по-особенному онемело — сердце, казалось, вот-вот остановится. Было страшно пошевелиться. Нортон увидел свое отражение в зеркале, обмер. Он весь блестел. Как металлическая болванка…

Он и «предок» — оба блестели. Но блеск потомка был ярче. Все тело с головы до пят как бы переливалось слоями текучего блеска, мерцало зеркальными пятнами. Слой зеркальной субстанции был не везде одинаково плотен, и сквозь это мерцание Нортон мог разглядеть свой загар, хорошо различал пестрый орнамент на плавках. Он медленно, трудно приблизил к лицу непослушные руки и увидел, что блеск неохотно, как вязкая ртуть, стекает с поверхности рук и тянется шлейфом. Возникло сумасшедшее желание не мешкая стряхнуть с себя блистающую пакость. Смутно чувствовал: превозмочь странную скованность мышц удастся лишь с помощью каких-то не менее странных и еще незнакомых ему усилий. Скорее интуитивно, чем сознательно, он плавным (поневоле) жестом поднял руки над головой, мучительно потянулся, и ему показалось, будто мягкая катапульта толкнула его в потолок.

Он встретил потолок ладонями, спружинил, и его перевернуло вниз головой. Увидев под собой макушку шлема с черным плюмажем, он только теперь испытал потрясение, осознав наконец, что происходит. Он парил, как прежде ему доводилось парить в невесомости… Потрясение, видимо, смяло, разладило этот немыслимый, противоречащий земной природе импульс подъемной силы сверхъестественного полета, и Нортон, успев извернуться в воздухе кошкой, рухнул на четвереньки. Нога задела доспехи, что-то грохнуло за спиной, и секунду спустя нечаянный летчик заработал удар по затылку рукоятью меча. Нортон поздравил себя с посвящением в рыцари, мельком подумал: «Бурный финиш, однако!» Привстав на руках, отшатнулся: рядом медлительно колыхалось перекошенное полотнище слабого блеска, словно язык серебристого пламени, — должно быть, остатки блестящего слоя, соскользнувшего с тела при взлете. Нортон попятился на четвереньках, вскочил. Не отдавая себе отчета, что делает, схватил меч, обеими руками поднял над головой и рубанул полотнище блеска наискось… и лезвие странно увязло в призрачной сердцевине. Остервенев, он стал вытаскивать его оттуда рывками, но меч подавался назад неохотно, будто застрял в смоле. В последнем рывке Нортон не удержал равновесие и оказался вместе с оружием на полу. Снова вскочил. Руки дрожали. Его трясло от бешенства и унижения. Блеск угасал…

Нортон минуту следил за его угасанием налитыми кровью глазами. Потом отбросил оружие в сторону — меч глухо брякнулся на ковер.

Был пятый час утра, когда он почуял какое-то неудобство. Поерзал в кресле, пытаясь избавиться от неприятного ощущения. Не удалось. Странно… Был бы в этом хоть какой-нибудь смысл, он помолился бы сразу всем звездам вместе взятым и сказал бы им, что на сегодня с него довольно!..

Он сидел в своем кабинете на втором этаже за рабочим столом и смотрел на большую тетрадь в черной обложке. Тетрадь, которую он никогда никому не показывал, прятал в секретном сейфе стола, и знал о ней, кроме него самого, разве только один Голиаф. Сегодня в ней появилась очередная запись…

Год назад тетрадь называлась просто — «дневник», хотя дневником в общеупотребительном смысле она не была. Скорее была каталогом всяческих проявлений уродства, которое он притащил в себе из глубин Внеземелья, и в конечном итоге вполне заслуживала названия «Черная книга». Тайком от жены он заносил в эту книгу все свои «ненормальности». И даже пытался как-то классифицировать их. Он полагал, что здесь, на Земле, дела пойдут по-другому и «ненормальностей» будет меньше. Лелеял надежду, что в земных условиях все это постепенно заглохнет. Зря он надеялся. Дела пошли не так, как он ожидал. Скверно, в общем, пошли дела…