— Да, конечно.

— С кем же?

— Я бесконечно признательна графу за то, что он познакомил меня с государем.

Поручик медленно отложил перо.

Милодора продолжала, прикрыв глаза, мысленно заглядывая в прошлое:

— Его величество мне сразу показался интересным собеседником. И вообще: он производит впечатление наполненного человека...

Глаза Карнизова налились свинцом.

— Ты, гнусная лоретка, любимица старцев... Издеваешься надо мной?

Милодора вздрогнула, открыла глаза:

— Ничуть. Вы спросили, я ответила. Зачем же прибегать к оскорблениям?

— Оскорбления — это ничего; это еще сахар. Ты не была в номере последнем... Вот когда я с пристрастием начну да по-настоящему, тогда ты быстро запоешь... А не запоешь, мы на эту нежную шейку накинем грубую пеньковую веревку да под барабанный бой вышибем из-под белых ножек стул... А может, и веревки не нужно... Руками!... Руками!...

Руки поручика действительно оторвались от стола и потянулись к Милодоре.

Милодора сжала зубы и отвернулась. Но зубы от озноба предательски стучали.

И Карнизов заметил это.

— Страшно? Всякому стало бы страшно... — в его голосе появились сочувствующие нотки. — Вы посмотрите на себя. Вы же красавица!... Зачем так глупо губить свою жизнь?... Вы посмотрите, какая у вас прекрасная рука. Ее же ваять надо... Но на нее, однако, скоро наденут кандалы... А пальчики! Эти нежные пальчики, которые надо бы целовать, которые надо бы унизывать перстнями. Эти пальчики будто созданы для того, чтобы их любить... — здесь тон Карнизова стал угрожающе-вкрадчивым. — А ну как прищемить их дверью!...

Милодора вытерла со щеки слезу. И была безмолвна. Милодора словно спряталась за свое безмолвие — единственное, за что еще могла спрятаться от этого страшного человека.

Карнизов поднялся со стула и стал медленно и задумчиво прохаживаться по номеру. Потом, остановившись за спиной у Милодоры, заговорил:

— Вы на что-то надеетесь, быть может? И эта надежда поддерживает вас?... Уверяю, сударыня, в положении вашем все надежды напрасны... Граф отрекся от вас, едва узнал о том, что вы препровождены в крепость. Помните, как Петр отрекался от Иисуса? — поручик склонился через плечо Милодоры и заглянул ей в лицо; близко-близко; кончик носа его был покрыт мелкими капельками пота, а в глазах мерцали дьявольские насмешливые огоньки. — Но ведь там был Иисус! А тут всего лишь кокотка... Граф же слишком хитрый человек, чтобы в этом положении рисковать своей головой. Он лучше поступится так называемой порядочностью. Что такое порядочность? Пустой звук — пшик!... Граф никогда не будет заложником идеалов. Или я не прав? Почему тогда ваш покровитель до сих пор не вмешался в ход событий? Где он вообще?...

В коридоре пробили часы.

Не дождавшись хоть какой-нибудь ответной реакции — Милодора будто пребывала в отуплении, — поручик продолжал:

— Наверное, вы надеетесь на помощь господина Романова? А? Так ответьте же!

Милодора, утирая слезы, пожала плечами.

Карнизов опять ходил вокруг нее.

— Ваш избранник вам мнится прекрасным рыцарем, быть может? Это совсем напрасно. Он не достоин ваших чувств, поверьте. Я беседовал с ним... так сказать по горячим следам. Он совершенно испугался. Жаль, что вы не видели его. Господин Романов был готов оговорить вас, лишь бы подчеркнуть свои верноподданнические чувства и невиновность, непричастность... Вы, как всегда, ошиблись в выборе...

— Я не верю вам, — прошептала Милодора.

— Что, позвольте?... — склонил голову поручик.

— Я вам не верю, — повторила Милодора тверже.

Карнизов усмехнулся:

— Она мне не верит!... Она зато верит Остероде... Да сколько угодно!... Я же вам не гадалка, и меня мало заботит, верите вы мне или нет... Если на то пошло, я вас вообще щадил до сих пор, не говоря всей истины... Думал, пользуясь обстоятельствами, оградить... не дать сломаться духу...

Милодора посмотрела на него вопросительно.

Карнизов вернулся к себе за стол.

— Господин Романов уже дня три как покончил с собой... — поручик сказал это так, будто стегнул Милодору хлыстом. — И заметьте: не от отчаяния, что потерял вас, а от страха, что попадет в застенок...

— Что значит «покончил»? — у Милодоры под ногами вдруг закачался пол, и стены внезапно искривились и готовы были обрушиться.

— То же, что и всегда, — тихо торжествовал Карнизов. — Это очень точное слово и толкуется только в одном смысле... Вы выделили Аполлону Даниловичу неудачную комнату. Там есть крюк в потолке. Кому, как не вам, знать историю этого крюка?...

— Крюк? — бедная Милодора отказывалась верить слуху.

— Да, тот самый. Но можете больше не беспокоиться. Я велел этот злосчастный крюк спилить, в конце концов... Что касается господина Романова, который все это время, какое был знаком с вами, тщился сохранять достоинство и благородство, то, когда его снимали с крюка, вид он имел очень жалкий. Он был бос и у него были какие-то скрюченные руки... А лицо...

— Достаточно...

Милодора опустила голову, глаза ее погасли. Упоминание поручиком крюка убедило ее, что поручик не лжет... Откуда было Карнизову знать про тот крюк? Милодора и не подумала, что про крюк, на котором однажды удавилась гувернантка, могла рассказать поручику болтливая Устиша...

«Но Аполлон, Господи! Наложить на себя руки!...»

Милодора меньше всего ожидала этого от Аполлона. Известие о гибели Аполлона совершенно подорвало в ней всякую волю сопротивляться, бороться. Ей стало все равно: судьба графа Н., барона фон Остероде, других членов общества, и в первую очередь ее собственная судьба теперь мало волновали ее; пожалуй, только сейчас Милодора осознала, чем сделался для нее за короткое время Аполлон, сколько места он занял в ее сердце, и почувствовала, как опустело у нее на душе, когда Аполлона не стало...

— Господин... — Милодора закашлялась, — поручик... Верните меня обратно в номер...

— Отчего же! Мы должны еще побеседовать о графе.

—Мне плохо. Нет никаких сил... Потом...

Поручик расценил ее слова по-своему — как обещание.

— Что ж! Потом — так потом. Нам ведь с вами спешить некуда. Найдем часок обсудить серьезные вещи, — и он позвонил в колокольчик; вошедшему седоусому солдату пренебрежительно бросил: — Уведи ее, любезный...

У Милодоры все сильнее болело в груди. Ее душил кашель. Вряд ли это был нервный кашель — от известия о смерти Аполлона. Иначе ее не бил бы озноб.

Милодора куталась в тонкую скатерть, но это нисколько не согревало и не спасало от сырости. Милодора грезила... То ей представлялось, что на край постели присаживалась мать и несла какую- то чепуху по-французски — о тесемках, оборочках и рюшах,— говорила, что хочет видеть свою дочь белошвейкой и тогда будет ею горда; то будто в углу сидел на стуле старый муж Федор Лукич Шмидт, ставший перед смертью совсем развратным; Федор Лукич сладенько улыбался, подмигивал и непристойными движениями давал Милодоре понять, чтобы она скинула с себя эту дурацкую скатерть и все одежды, какие были, и продемонстрировала свою прекрасную наготу...