2) Принципиальная фальсификация великих людей, великих созидателей, великих времён: хотят, чтобы вера была отличительным признаком великих, но в действительности величие характеризуется решительностью, скептицизмом, «безнравственностью», умением расстаться с известной верой (Цезарь, Фридрих Великий, Наполеон; но также и Гомер, Аристофан, Леонардо, Гёте). Утаивают постоянно самое главное — «свободу воли».

381

Великая ложь в истории — будто испорченность церкви была причиной Реформации{230}. Она была только предлогом, самообманом со стороны её агитаторов — возникали новые мощные потребности, грубость которых очень нуждалась в духовной мантии.

382

Шопенгауэр истолковал высокую интеллектуальность как освобождение от воли; он не желал замечать того процесса освобождения от моральных предрассудков, который связан с раскрепощением великого духа, не хотел замечать типичной безнравственности гения; то, перед чем он единственно преклонялся, именно моральную ценность, он произвольно сделал условием также и высшей формы духовной деятельности «объективного» созерцания. И в искусстве «истина» также обнаруживается только с устранением воли...

Во всей этой моральной идиосинкразии я вижу, как проходила глубоко различная оценка: более нелепого отделения гения от мира морали и имморали я не знаю. Моральный человек представляет собой низший и более слабый вид сравнительно с безнравственным; более того, он со стороны своей морали представляет известный тип, но только не оригинальный тип, а копию, в лучшем случае — хорошую копию, мера его ценности лежит вне его. Я ценю человека по степени мощи и полноты его воли, а не по мере угасания и ослабления этой воли; я рассматриваю философию, которая учит отрицанию воли, как учение принижения и оклеветания... Я ценю силу известной воли по тому, какую меру сопротивления, боли, мучения она может перенести и обратить себе на пользу; я не ставлю существованию человека в упрёк его злого и причиняющего боль характера, а питаю надежду, что оно когда-нибудь станет ещё более злым и будет причинять ещё больше боли.

Вершиной развития духа в представлении Шопенгауэра было постижение того, что всё лишено смысла, короче говоря, постижение того, что добрый человек уже инстинктивно делает... Он отрицает, что могут существовать более высокие виды интеллекта, он смотрел на своё понимание как на nоn plus ultra[116]. Здесь духовность поставлена глубоко ниже доброты; её наивысшая ценность (например, как искусства) заключалась бы в способности возбудить и подготовить моральный переворот — абсолютное господство моральных ценностей.

Наряду с Шопенгауэром я имею в виду так охарактеризовать Канта: ничего греческого, абсолютно противоисторический характер (место, относящееся к Французской революции){231} и моральный фанатик (гётевское замечание о радикально злом){232}. И у него в основе святость...

Мне нужна критика святого...{233}

Ценность Гегеля. «Страсть».

Философия господина Спенсера как философия лавочника{234}: полное отсутствие идеала, если не считать идеала среднего человека.

Инстинктивный принцип всех философов и психологов: всё, что есть ценного в человеке, искусстве, истории, науке, религии, технике, — должно доказать свою моральную ценность, моральную обусловленность в целях, средствах и результате. Понять всё в отношении к высшей ценности — пример: вопрос Руссо относительно цивилизации: «Становится ли человек благодаря ей лучше?»{235} Смешной вопрос, так как противоположное ясно как день и есть именно то, что говорит в пользу цивилизации.

383

Религиозная мораль. Аффект, сильное желание, страсть к власти, страсти любви, мести, обладания — моралисты хотят заглушить их, вырвать вон, «очистить» от них душу.

Логика такова: страсти часто являются источником больших бед — следовательно, они дурны, предосудительны. Человек должен освободиться от них — раньше он не может быть добрым человеком...

Это та же самая логика, что и в правиле: «Если член твой соблазняет тебя, вырви его»{236}. В том особенном случае, который имел в виду в своих советах ученикам опасный своей непорочностью основатель христианства, т. е. в случае повышенного полового возбуждения, человек лишился бы, к сожалению, не только известного члена, но и утратил всю мужественность характера. Тоже самое относится и к безумию моралистов, требующих вместо укрощения страстей их удаления с корнем. Их вывод всегда один и тот же: только человек, лишённый мужественности, есть добрый человек.

Заглушить великие источники силы, эти подчас столь опасные и прорывающиеся с такой дикой стремительностью душевные потоки — вместо того, чтобы обратить себе на службу их мощь и экономизировать последнюю — вот чего добивается эта страшно близорукая и пагубная точка зрения, — точка зрения морали.

384

Преодоление аффектов? Нет — если это должно обозначать их ослабление и уничтожение. А заставить их служить себе; для чего, правда, нужно их долго тиранизировать (и не только в отдельности, а как общину, расу и т. д.). В заключение им возвращают, вместе с доверием, свободу: они любят нас как добрые слуги и добровольно идут в ту сторону, куда направляется лучшая часть нашего «я».

385

Нетерпимость морали есть признак слабости человека — он боится своей «неморальности», он должен отрицать свои сильнейшие влечения, потому что он ещё не умеет употреблять их себе на пользу. Таким образом остаются дольше всего необработанными плодороднейшие места земли — отсутствует сила, которая могла бы стать здесь хозяином...

386

Существуют совершенно наивные народы и люди, которые верят, что постоянно хорошая погода есть нечто желательное; они верят ещё и теперь in rebus moralibus[117], что только «добрый человек» желателен и ничто кроме него и что ход человеческого развития совершается именно в таком направлении, чтобы только он один уцелел (и только в эту сторону должны направляться все усилия)... Такое воззрение в высшей степени неэкономно и, как уже сказано, представляет верх наивности, и есть не что иное, как выражение приятного ощущения, которое доставляет «добрый человек» (он не возбуждает боязни, он позволяет освободиться от напряжения, он даёт то, что приемлемо).