быстро осваивают абстрактные «интуитивные» теории биологии, физики и психологии, во многом воспроизводя методики взрослых ученых и при относительно небольшом объеме исходных данных.

Замечательные достижения в области машинного обучения в современных системах ИИ, будь то на принципе «снизу вверх» или «сверху вниз», относятся к узкому и четко определенному пространству гипотез и концепций – речь о строго описанном наборе игровых фигур и ходов и заранее заданном наборе изображений. А вот дети, как и ученые, порой меняют свои воззрения радикальным образом (налицо смена парадигмы), а не просто модифицируют ранее усвоенные концепции.

Четырехлетние дети сразу узнают кошек и понимают слова, а также способны к творческим, поистине удивительным новым выводам, которые выходят далеко за рамки их опыта. Мой собственный внук недавно объяснил, например, что, если взрослому захочется снова стать ребенком, ему не нужно есть никаких полезных овощей, так как именно полезные овощи заставляют ребенка взрослеть. Такого рода гипотезы, в правдоподобность которых не поверит ни один взрослый, характерны для детей младшего возраста. Фактически нам с коллегами удалось доказать, что дошкольники придут к маловероятным гипотезам скорее, чем дети старшего возраста и взрослые[173]. Откуда берется этот способ творческого обучения и инноваций – можно лишь догадываться.

Однако анализ детского поведения может пригодиться программистам, обучающим компьютеры. Две особенности детского познания особенно поразительны. Дети учатся активно, а не просто пассивно усваивают данные, как ИИ. Ученые ставят эксперименты, а дети стремятся извлекать информацию из окружающего мира посредством бесконечных игр и вопросов. Недавние исследования показали, что такая практика на самом деле систематизирована, структурирована и хорошо адаптирована для поиска убедительных доказательств в поддержку формирования гипотез и выбора теорий[174]. Наделение машин любознательностью и предоставление им возможности активно взаимодействовать с миром может оказаться полезным подспорьем для организации более реалистического, более полноценного обучения.

Во-вторых, дети, в отличие от существующих ИИ, учатся в социальной среде и в контексте культуры. Люди не обучаются изолированно, они пользуются накопленной мудростью прошлых поколений. Недавние исследования показали, что даже дошкольники учатся через подражание и наглядные примеры других людей. При этом они не просто пассивно внимают учителям. Нет, они воспринимают информацию удивительно тонким, «чувствительным» образом, делая сложные выводы о том, откуда она поступает и насколько заслуживает доверия, а также систематически интегрируют собственный опыт с тем, что им довелось услышать [175].

Выражения «искусственный интеллект» и «машинное обучение» звучат пугающе. В некоторых отношениях мы беспокоимся обоснованно. Эти системы используются, например, для управления оружием, и это чревато серьезными проблемами. Тем не менее глупость «от природы» может нанести гораздо больший урон, нежели искусственный интеллект; мы, люди, должны стать намного умнее, чем были в прошлом, чтобы должным образом контролировать и регулировать новые технологии. Но у общества нет веских причин для апокалиптического (или утопического) отношения к ИИ, который якобы заменит людей. Во всяком случае, пока мы не преодолеем основной парадокс обучения – что лучший нынешний искусственный интеллект не в состоянии конкурировать с обычным четырехлетним ребенком.

Глава 22

Мечты «алгористов» об объективности

Питер Гэлисон

историк науки, профессор-стипендиат Гарварда и соучредитель инициативы «Черная дыра»[176] в Гарвардском университете, автор книги «Часы Эйнштейна и карты Пуанкаре: империи времени».

Изучая историю науки, Питер Гэлисон уделяет особое внимание той области, где, образно выражаясь, теория пересекается с экспериментом.

«Довольно много лет я руководствовался в своей работе странным противостоянием абстрактных идей и чрезвычайно конкретных объектов», – сказал он мне однажды, стараясь объяснить свой образ мышления. На встрече в Вашингтоне, штат Коннектикут, он рассуждал о напряженности времен холодной войны между инженерами (наподобие Винера) и администраторами Манхэттенского проекта (тем же Оппенгеймером): «Когда [Винер] предупреждал об опасностях кибернетики, отчасти он пытался оспорить те зловещие формулировки, которыми пользовались люди вроде Оппенгеймера. Помните: «Если сияние тысячи солнц вспыхнуло бы в небе, это было бы подобно блеску Всемогущего… Я стану смертью, Разрушителем Миров». Уверенность в том, что физика вправе говорить с природой о Вселенной и мощи ВВС, одновременно отталкивала и манила. В некотором смысле мы наблюдаем то же самое снова и снова в последние десятилетия – нанотехнологии, рекомбинантная ДНК, кибернетика; я извещаю о пришествии науки, которая сулит спасение и гибель, а вы должны прислушаться ко мне, поскольку она может погубить вас. Этот искушающий, если угодно, нарратив сегодня воспроизводится также в области искусственного интеллекта и робототехники».

Мне было двадцать четыре года, когда я впервые познакомился с идеями Винера и встретился с его коллегами в Массачусетском технологическом институте, о чем рассказывалось во введении; в ту пору меня почти не интересовали предупреждения и тревоги Винера. Меня привлекали его строгие, даже радикальные взгляды на жизнь, обусловленные математической теорией коммуникаций, в которой сообщение являлось нелинейным. Согласно Винеру, «новые концепции коммуникации и управления подразумевают новую интерпретацию человека, человеческого познания Вселенной и общества». Из этого родилась моя первая книга, где теория информации – математическая теория коммуникации – трактовалась как модель всего человеческого опыта.

В недавнем разговоре Питер сказал мне, что начинает писать книгу – о конструировании, досадных помехах и мышлении, – в которой намерен изучить природу кибернетики как «черного ящика» и способы кибернетической репрезентации, цитирую, «фундаментальной трансформации познания, машинного обучения, кибернетики и человека».

Во второй из своих лучших книг[177] великий средневековый математик аль-Хорезми описал новую местную форму индийской арифметики. Его имя, вскоре по созвучию соотнесенное с «algorismus» (на позднесредневековой латыни), стало обозначать процедуры, применяемые к числам, – в конечном счете проникнув в форме «алгоритм» (по модели слова «логарифм») во французский и далее в английский языки. Лично мне нравится идея о сообществе современных алгористов, пусть спеллчекер исправно подчеркивает это слово. Для меня алгорист – это человек, исполненный подозрительности в отношении человеческих суждений, считающий, что эти суждения нарушают фундаментальные нормы объективности (и, следовательно, научности).

Ближе к концу XX столетия два психолога из университета штата Миннесота обобщили в своей статье обширный список литературы по темным водам предсказаний. С их точки зрения, одна сторона конфликта слишком долго, решительно – а потому аморально – придерживалась «клинического метода» прогнозирования, превозносившего все субъективное, «неформальное», «умозрительное» и даже «импрессионистское». К числу таких «клиницистов» принадлежали люди (так писали психологи), которые полагали, что могут тщательно изучать свои дисциплины, учреждать всевозможные комиссии и делать основанные на суждениях прогнозы о криминальных рецидивах, успехах обучения, медицинских результатах и т. п. Другая сторона конфликта, продолжали психологи, охватывала все, что отвергали «клиницисты»; ее сторонники ориентировались на формализм, механистичность и алгоритмы. Эти авторы видели в перечисленном триумф постгалилеевской науки. Последняя не просто