А Милава, едва увидев жеребца, без страха бросилась к нему и со слезами обняла за шею. Она тоже поняла, что означает его появление. Огнеяр оставил своего коня, как оставил и ее, и теперь Похвист казался ей самым близким живым существом на свете.

Жеребец послушно пошел за Милавой – видно, признал, что эта девушка разделяет его тоску по ушедшему от них хозяину.

Оружие и одежду Огнеяра ведунья спрятала у себя, а рубаху каждый вечер вешала на ветку возле избушки. Наступит день, и оборотень захочет вернуться к людям.

По пути через поля Привалень из рода Моховиков озабоченно подстегивал лошадь, боясь не успеть домой до темноты. Вечер был уже недалек, а ему предстояло проехать еще с десяток верст. Сырой снег посерел и проседал под полозьями, лошадка с трудом тащила сани, хотя нагружены они были не так уж тяжело. Маленький мешочек соли, за которой Привалень ездил к Овсянникам, легко унес бы и пятилетний ребенок – в конце зимы больше уделить было трудно. В соломе на дне саней стоял небольшой бочонок груздей, солить которые Сойка, сестра Приваленя, была великая искусница. Возле бочонка лежал и другой подарок – свернутая и обвязанная лыком свежая волчья шкура. Вчера, принимая в гостях жениного брата, Просила хвалился, как сумел подстрелить вожака волчьей стаи, давно не дававшей покоя Овсянникам и их ближайшим соседям. Уже не первый год пара волков устраивалась с выводком где-то поблизости от Моховиков, но охотилась, по волчьему обычаю, не возле логова, а подальше, верст за семь-десять, в угодьях Овсянников и Боровиков. Подстреленного Просилой «старика» с трудом увезли на санях двое мужчин – так он был велик и тяжел. Зная, какая беда постигла в начале зимы семью Приваленя, Просила и Сойка подарили ему шкуру – хоть какое, а утешение. Привалень и правда остался доволен подарком и время от времени поглаживал косматый мех. Он только жалел о том, что не сам убил волка, не сам отомстил ненавистному серому племени, лишившему его сына и зятя, повредившему разум дочери.

Накатанная и подтаявшая зимняя дорога из полей втянулась в лес. Здесь сразу сделалось темнее, и Привалень тоскливо вздохнул – до Медвежьего велика-дня, когда день станет больше ночи, оставалось еще почти полмесяца. И все же его грела мысль, что годовое колесо повернулось к теплу и свету, что они ждут впереди и непременно настанут – вот только еще немного подождать.

Посвистывая для собственного ободрения, Привалень приподнял вожжу, думая подхлестнуть лошадь, да так и замер с поднятой рукой. Из леса впереди него, шагах в десяти, серой бесшумной тенью выскользнул волк. Крупный матерый хищник с черноватыми подпалинами на лапах и на брюхе сел на дороге прямо перед лошадью и замер, выжидающе глядя на Приваленя блестящими карими глазами, словно приглашая: иди, иди сюда. Что-то в этом взгляде поразило Приваленя, но сразу он не смог сообразить, что именно – страх мгновенно прогнал все мысли.

Почуяв волка, кобыла на миг замерла, а потом захрапела в ужасе, забилась, вскидывая копыта, попятилась назад, норовя развернуться. С трудом удержав вожжи, Привалень и сам хотел повернуть сани, оглянулся, и холодный пот прошиб его под кожухом – позади саней на дороге сидело два волка, два молодых переярка, голоса которых ловцы различали в осеннем вое той, старой стаи. Шкура вожака которой лежала в санях Приваленя. Взяв его в клещи, серые хищники отрезали ему путь и вперед, и назад, и сама смерть смотрела на человека из их голодных зеленоватых глаз.

Вихрь разных мыслей и чувств обрушился на бедного мужика и завертел: шкура – за ней волки пришли; за своего старшего хотят мстить; боже Хорсе, мне-то за что, не я же его порешил; куда ехать-то теперь, и не развернешься тут; вот бросятся разом, а у меня один топор в соломе; да где же это видано, чтобы волки вот так, человека засадой…

Охваченный страхом Привалень пытался справиться с обезумевшей лошадью, не зная, что будет делать дальше. А из-под ветвей вдруг выскочила волчица – «старуха» – и тихой серой молнией бросилась на лошадь. Та взбрыкнула, отбросила «старуху», но два переярка кинулись на нее сразу с двух сторон и вцепились зубами в брюхо; лошадь с диким ржаньем страха и боли металась и била копытами, но упряжь мешала ей; сани кидало из стороны в сторону, Привалень, едва успев нашарить в соломе топорище, вылетел на снег, ударился головой о ствол, спасибо, меховой колпак смягчил удар. А пока лошадь отбивалась от переярков, сидевший впереди волк взметнулся в воздух и разом вскочил прямо ей на спину, вцепился зубами в шею и опрокинул лошадь на снег.

В воздухе висело конское ржание и хрип, звон упряжи и скрип саней. Лихорадочно барахтаясь в снегу, Привалень кое-как сумел приподняться и сдвинул шапку с глаз. С лошадью было уже покончено: два переярка перервали ей горло, а матерый волк с черными подпалинами сидел на боку лежащей кобылы. Привалень охнул, увидев все это, и волк повернулся к нему.

Оцепенев от страха – пришел его черед! – Привалень мертвой хваткой сжал топорище и прислонился спиной к стволу сосны, ожидая, что сейчас вся стая бросится на него.

Но волк не прыгнул. Он только посмотрел в глаза человеку, и от его взгляда Приваленю стало так страшно, как не бывало никогда в жизни. То жар, то холод катили на него попеременно, он хотел бежать, но не мог двинуться, хотел крикнуть, но крик колом встал в горле, не давая даже вдохнуть. На него смотрела пара человеческих глаз, больших, карих, злобных и голодных, но умных и осмысленных не по-звериному.

«Оборотень!» – только и подумал Привалень. У него ослабели ноги, топорище выскользнуло из пальцев, а сам он словно примерз к сосне. С простыми волками он, может быть, и справился бы, но с оборотнем…

Волк-оборотень отвернулся, опустил морду к горлу кобылы, из которого еще лилась дымящаяся горячая кровь, растекаясь по серому снегу огромной багровой лужей. Словно не замечая человека, четыре волка принялись рвать еще теплое мясо, так что несколько капель крови долетело даже до Приваленя. Он стоял под сосной, глядя на пиршество хищников, чувствуя дурноту и озноб на вспотевшей спине. Время тянулось медленно-медленно, давя кошмаром, и каждое мгновение могло оказаться для человека последним.

Вдруг волчица подняла окровавленную морду, потянула носом воздух. В следующий миг она уже рванулась к саням, раскидала лапами солому и вытащила увязанную в сверток шкуру. Все волки бросили терзать лошадь, переярки завизжали, затеребили шкуру своего отца, а волчица завыла низким голосом, который сам же Привалень не раз слышал по ночам – но никогда так близко. А волчица вдруг оборвала вой, повернулась к человеку и припала к снегу, готовясь прыгнуть. Глаза ее горели неутолимой ненавистью, на морде сохла кровь, сверкали клыки – лик самой Морены не мог бы быть ужаснее. Привалень, сам себя не помня от ужаса, вскинул перед собой пустую руку.

А волк с подпалинами вдруг ткнул волчицу мордой и что-то коротко рыкнул. Волчица огрызнулась и снова припала перед прыжком, но волк, словно рассердясь, куснул ее за плечо. Переярки визжали, но не трогались с места. А волк наступал на волчицу, встал между нею и Приваленем, не переставая угрожающе рычать. И волчица отступила. Оставив полусъеденную тушу кобылы, все четыре зверя скрылись в лесу.