Есть такая пословица: «Хорошо то судно, которое добирается до места». С того времени и посейчас мы остались без единой большой лодки, и было у нас только несколько маленьких, пока они совсем не обветшали. С тех самых пор в гавани Бласкета остались только нэвоги.

Сборщики ренты словно с цепи сорвались. Они пытались продать задержанные лодки, но никто и не думал их покупать, даже по фунту за пару. И сборщикам просто пришлось выкинуть лодки в поле, где их точили черви, а им так и не удалось заработать ни шесть пенсов, ни даже пенни. Это навсегда подорвало решимость бейлифов и сборщиков в их отношениях с островитянами. Хотя один лавочник забрал нэвог у очень бедного человека, украв его ночью от причала, но и эту лодку постигла та же болезнь: за нее не удалось выручить ни шесть пенсов, ни пенни, и она окончила свои дни на окраине поля того, кто ее забрал, перевернутая кверху дном, похожая на морскую свинью, выброшенную морем на берег.

Ну и вот. Из-за того, что в тот раз у сборщиков ничего не получилось выручить за лодки, все шло своим чередом еще очень долго, прежде чем с нас потребовали хоть какую-то ренту. И как все началось, так и кончилось, а потому легко можно сказать, что с тех пор никакой ренты мы больше не платили.

После всего этого нам пришлось положиться на нэвоги и использовать их для лова в море как только можно, и днем, и ночью: омары – днем, с мая по август, а макрель и скумбрия – каждую подходящую ночь, как только придется. Мы провели так несколько лет, и множество чужаков приезжали каждый год в поисках рыбы – до тех пор пока наконец пять компаний не начали искать и набирать людей на лов макрели. Хотя такой лов требует очень изнурительного и большого труда, те, кто занимался этим ремеслом, никогда не знали голода и лишений. Думаю, если бы раньше мы были такими же падкими на фунты, как стали сейчас, смогли бы изжить нищету гораздо скорее.

Совсем немного времени прошло, как жизнь изменилась, и даже не с одной стороны. Настала пора передать землю новому хозяину, и на Бласкет приехал человек от самого графа.

Тогда платили по два фунта с коровы, значит, рента со всего Острова составляла примерно 80 фунтов. Этот новый управляющий собрал островитян, чтобы они сами решили между собой, сколько могли бы теперь платить. Вот и все, больше никаких дел к ним у него не было. Основательно поразмыслив, какой-то бродяга взял наконец слово и сказал:

– Дьявол побери мою душу! Я бы, к примеру, даже лопатой земли не коснулся, пока мне не дали бы по фунту с каждой коровы!

Вряд ли когда-нибудь хохотали всем островом столько, как тогда над тем, что сказал бродяга. Сам благородный господин – и тот посмеялся, когда ему разъяснили, в чем причина. Если бы бедняк платил ренту в один фунт, он смело мог бы считать себя в раю, ведь его отец прежде платил пять. Нередко людям приходилось продавать почти всех своих коров за эти пять фунтов, потому что проходимцы всегда, покупая скот, обводили вокруг пальца любого, кто им попадался. Эти несчастные грешники ни в чем не следовали Божьим законам, а потому все они окончили свою жизнь в доме бедных или в сумасшедшем доме. И поделом.

После этого жить на земле стало гораздо приятнее, потому что с тех пор настал конец беззаконию и произволу бейлифов: всякий раз, как рента твоя была выплачена, больше не возникало никаких требований, пока снова не подходило назначенное время. Так мы зажили неплохо. Островитяне были очень довольны установившимся законом, хотя иногда подначивали пройдоху, который говорил про фунт с коровы, потому что точно так же он мог сказать и про десять шиллингов.

Так или иначе, в то время никто не брал в голову подобные расчеты, пока удавалось получить десять шиллингов за дюжину омаров или фунт за сотню макрели, которой в то время водилось в избытке, и на нее был хороший спрос. Как-то раз в поисках рыбы в панцире пришла цистерна из Англии, и на борту у нее было триста фунтов золотой монетой. В тот день на цистерне предлагали шиллинг за каждую рыбину, и трехсот фунтов не хватило, чтобы заплатить за весь улов. В Британии в то время не было недостатка в золоте!

Раз люди говорят, что колесо жизни вертится вечно, думаю, так оно и есть. В жизни, которую я до сих пор веду, тоже было много поворотов. Жизнь на Бласкете в ту пору немного перевернуло, но, хотя Бог и даровал нам что-то вроде изобилия, думаю, мы не относились к этому как должно. Потому что все, чего легко достигли, мы столь же легко растратили.

Размышляя про этот особенный год, я вспоминаю, как у меня было маленькое поле, клочок необработанной земли на возвышенности. Я решил заняться им, потому что такое, как есть, оно казалось мне слишком истощенным и бесполезным. Когда мне пришла охота его разделить, я решил работать на одной половине в этот год, а на другой – в следующей.

Человеку часто приходят в голову мысли не лучшие, хотя в другое время они кажутся, наоборот, очень достойными. Но в итоге эту мою мысль нельзя назвать удачной, поскольку много я приложил труда, да мало вышло пользы. Сперва я отправился на пляж за удобрениями. У меня был старый черный ослик, и бедняге каждый раз довелось нести груз примерно полторы мили пути, и ни единого шага под гору. Ну так вот. Часто берется человек за какое-то дело, и только немного им займется, как уже пресытится – и с него довольно. Вот у меня именно так и получилось: скоро мне наскучило все это занятие, тем более что старый ослик стал меня подводить.

Наконец я засадил половину поля картошкой. К тому времени как все было посажено, мой отец был еще в отличной форме, хоть и в возрасте семидесяти лет и немного горбился. Как бы то ни было, он ходил на это поле во всякий день, пусть с каждым разом становился все слабее и медлительнее. Возраст брал свое.

Совсем скоро он бросил ходить на поле, хотя поначалу очень хотел. В один из таких дней я подумал, что отец в поле, – и ошибся. Утром, когда я высунул голову на улицу, его совсем нигде не было видно, и это показалось мне странным. Я спросил у мальчика, который проходил мимо, и тот ответил, что отец в доме у Кать (это его дочь). Вот там-то я его и нашел.

– Отец, – сказал я ему, – а я-то думал, что ты на маленьком поле с самого завтрака.

– Нет у меня никакого желания туда идти, – ответил он.

– Ну, сначала-то было – и большое, – сказал я.

– Было. А теперь нет.

Странно, как все мы относимся к делам. В тот же день, позже, он сказал, что так и не увидит, как картошка растет в том поле. Много чего не тревожит человека до тех пор, пока не становится слишком поздно. Когда я похоронил отца, мы пожалели, что так и не спросили его, видел ли он что-нибудь или слышал на этом поле. Наверняка что-то такое там происходило – что-то, наводившее его на мысли о собственной кончине.

Мой отец сошел в могилу еще до того, как в тот год выросла картошка. Это взвалило множество забот на плечи бедного Томаса, и заботам этим не было конца – напротив, это было лишь самое начало, сохрани нас Господи.

В тот год, примерно в мае, было без счету макрели, и мы заработали на ней хорошую денежку. У меня, скажем, осталось чистых пять фунтов за одну неделю, даже если вычесть все, что я заплатил за содержание дома. Ну вот, а коли отец мой как раз скончался, мне пришлось отдать эти сэкономленные пять фунтов ему на гроб. Гробы тогда были не такие дорогие, как сейчас. В то время поминки обходились в десять фунтов, а теперь часто могут быть и в тридцать.