И потом, когда, завернувшись в простыни, пили чай в предбаннике, Пухову было не отделаться от ощущения, что перед ним сидит не генерал Толстой, а совсем другой человек.

– Что делать, майор, худею, – не оставил без внимания его недоумение генерал Толстой, – так сказать, меняюсь вместе со страной.

– Со страной? – удивился Пухов.

– Со страной, – подтвердил генерал Толстой, – жилистые да костистые лучше переносят голод и невзгоды, реже служат объектом немотивированного насилия, не столь вызывающе смотрятся в толпе, как толстяки-здоровяки. Полнота, майор, ассоциируется в сознании народа с удовлетворением плотских страстей. К толстякам относятся снисходительно во времена относительного экономического благополучия, но их начинают ненавидеть во дни лишений и политической нестабильности.

Мысль не нуждалась в пояснении. Майор Пухов с интересом посмотрел на разливающего по стаканам чай генерала Толстого. Из темного угла предбанника лазерные глаза генерала светились как глаза шакала. В самом предбаннике, прежде бесхитростном, как деревенская русская жизнь, тоже появилось немало новшеств, начиная от жаровни, над которой курилась тревожным терпким дымом сухая трава, плетеных ковриков под ногами, заканчивая странным (пальмовым?) вкусом и изумрудно-зеленым, как тина в пруду, цветом чая.

– Вы хотели, чтобы это случилось со страной? – спросил Пухов. – Или не смогли помешать?

– Уже и не знаю, – ответил генерал, – знаю только, что чему быть, того не миновать.

– Ответ хороший, – усмехнулся Пухов, – но малость неконкретный.

– Неужели ты полагаешь, – откликнулся из дыма над жаровней генерал Толстой, – что ход событий, пусть даже чисто теоретически, может зависеть от некоего конкретного, кем-то составленного и последовательно осуществляемого плана?

– Полагаю, что нет, когда речь идет о человечестве в целом, – сказал Пухов, – и уверен, что да, когда – обо мне, или о вас, вообще, о любом конкретном человеке.

– Не о любом, майор, – покачал головой генерал Толстой. – В сущности, смысл истории заключается в том, чтобы поколения людей, сменяя друг друга, как волны на урезе океана, жили по раз и навсегда заведенному порядку. Порок же истории заключается в том, что появляются, точнее, не исчезают силы и люди, которые стремятся изменить заведенный порядок.

– Ну да, – ехидно подсказал майор Пухов, – Иисус Христос, Будда, Магомет.

– Те, кого ты назвал, майор, – торжественно, как жрец к алтарю, прошествовал в парную генерал Толстой, – напротив, пытаются вернуть человечество к исходному. Они не покушаются на основы мироздания. Смысл истории корректируется посредством людей, которых я называю «невостребованным до поры достоянием». Это такие как ты, майор. Или я. Мы сами не знаем – кому служим, чью волю исполняем.

– Ну я-то, положим, знаю, – заметил Пухов. – Вашу волю, товарищ генерал. А вы – свою.

– Не смеши, майор, – возразил генерал. – Ты выполняешь только те приказы, которые выполняешь. И не выполняешь те, которые не выполняешь. Никто не заставит тебя сделать то, чего ты не хочешь делать. И, – улыбнулся (или это только показалось Пухову?) – наоборот. Твоя свободная воля заключается в том, чтобы делать то, что ты делаешь. И не думать, какая сила заставляет тебя это делать. Как тогда, в пустыне. Ведь так, майор?

– Нет ничего проще, – напомнил генералу Толстому его же, генерала Толстого, слова Пухов, – чем разрушить картину мироздания в сознании простеца. И нет ничего глупее, подлее и бессмысленнее, чем делать это без очевидной необходимости.

– Во-первых, не коси под простеца, майор, – строго заметил с полка генерал Толстой, – во-вторых, я еще не закончил мысль. В-третьих, поддай-ка полковшичка!

Майор охотно (с перехватом) выполнил приказ старшего по званию. В баньке стало невозможно дышать. Пухов скрючился в три погибели у равнодушно смотрящего в мельхиоровое лунное небо (это свидетельствовало, что банька находится в башне) оконца. Худой же, жилистый старик, которого майор Пухов знал как генерала Толстого, блаженствовал на раскаленном, как воздух ада, полке, охаживая себя березовым веничком.

– Смысл истории, сынок, заключается в том, – продолжил, легко и замедленно, как если бы сила земного притяжения была над ним невластна, спрыгнув с полка, генерал Толстой, – чтобы люди жили большими семьями, называемыми народами, чтобы семьи-народы создавали государства, чтобы в государствах, в справедливых и честных законах воплощались души народов, потому что только через государство, законы и собственную принадлежность к тому или иному народу отдельно взятый человек осознает свое место и предназначение в этом мире. Иначе не было бы необходимости разрушать Вавилонскую башню. Людей, исповедующих моральные и духовные ценности тех или иных народов, верящих в спасительную силу созданных этими народами государств и законов, как известно, называют в лучшем случае консерваторами, традиционалистами, в худшем – ретроградами, мракобесами, ястребами, националистами и так далее. В то же время, сынок, – продолжил генерал Толстой, – не устают появляться люди, воинственно враждебные извечным ценностям человечества, так сказать, перманентные строители Вавилонской башни. Жизнь таких как мы, сынок, – меланхолически продолжил генерал Толстой, – в сущности, не что иное, как бессмысленные метания между двумя полюсами. Причем, майор, то, что ты истово и с полной выкладкой служишь одним идеям, зачастую способствует необъяснимому усилению, победительному утверждению диаметрально противоположных. И наоборот.

Пухов не уставал восхищаться талантом генерала Толстого одевать любое, порой, самое заурядное умопостроение в одежду откровения. Каждый раз его откровения очерчивали действительность таким образом, что генералу Толстому не оставалось ничего, кроме как брести, подобно буддийскому монаху, по миру неведомо куда с дырявым зонтиком над головой. Как если бы он был не генералом ЧК, ГПУ, НКВД, МГБ, КГБ, ФСК, ФСБ, ДФБ, а генералом некоей печальной надмирной правды о жизни, оставшимся под конец собственной жизни ни с чем.

– А может, смысл истории в том, – задумчиво отследил мелькнувшую в банном окошке ночную птицу, должно быть, сову генерал Толстой, – что люди, которые могут себе позволить черт знает что, не позволяют себе практически ничего, в то время, как те, кто не должен позволять себе ни черта, лезут из кожи вон, чтобы кое-что позволить.

Майор Пухов примерил спорную мысль старшего по званию к себе и был вынужден констатировать, что, действительно, он не позволяет себе многое из того, что мог бы, и в то же время иногда лезет из кожи вон, чтобы позволить то, что не должно.

Кое-что из того, что не должно.

– Все что угодно, – возразил Пухов, – но только не покушение на смысл истории и мироздания.

– Кокаиновый барон, владеющий фабриками по производству наркотиков, почти никогда сам их не употребляет. А разная нищая сволочь в больших городах спит и видит как бы заполучить это зелье… Много лет, сынок, – вздохнул генерал Толстой, – я правил судьбу России острой бритвой по живому мясу. А теперь…