— Пойдемте чай пить, — пригласил он парней.

Федька пристроился к Алехе, пошел рядом внимательный и добрый — пусть Северька с Устей останутся, поговорят. А мать — не помеха, понимает.

— Чего вы по степи в такое время шлындаете? — не удержался Алеха. — Покос ведь.

— За тарбаганами послали охотиться. Видите ли, баранина надоела. Подавай им тарбагана. А косить они, можно сказать, закончили, — Федька отвечает длинно и обстоятельно.

Алеха глядит на свои порыжевшие ичиги, с хрустом мнет подросшую стерню.

— Быстро откосились, — то ли осуждает, то ли в одобренье говорит. — А я тут толкусь один с бабой.

— Николай пишет? Как он там?

— Давно не писал. Я слышал, за границу коммунары ходили. Скот свой отбивать. И чужих коровенок пригрудили. Много?

Ишь, как мужику это интересно. Даже шею вытянул.

— Так, малость самую. Десяток ледащих приблудился, — у Федьки глаза играют. — А потом, ежели подумать, чужая ли животина прибилась? В Озерном-то чуть не через двор живут богатеи. Мало ли коммунаров на них раньше батрачило за фунт чая да аршин сарпинки?

Алеха не отвечает, и Федьке кажется, что он еще не все объяснил, не оправдал коммунаров.

— Вон у тебя бы, дядя Алексей, всю животину угнали бы. Ну, ты бы нашел вора, пришел к нему, а тот от страха под кровать спрятался. Ты во двор, свой скот забирать. А из-за одной коровенки у тебя сомнение вышло: твоя она и вроде не твоя. Тогда ты к тому ворюге в избу опять идешь. Выйди, дескать, на минутку, охолонись и заодно посмотри, моя это корова или твоя, дескать, как бы тебя, ворюгу, ненароком не обидеть. Не бойся, что ты меня под корень резал, с сумой хотел отправить, я зла на тебя не имею. Так, дядя Алексей?

— Не так, однако. Постреляли бы вы их — и то правы.

У балагана Алеха тяжело опустился на прогретый солнцем потник — устал мужик. Потянулся к закопченному чайнику, налил полную кружку, выпил жадно, взахлеб.

Подошли Северька с Устей. Позже всех приплелась мать.

— Давай-ка, девка, костер разводи, — Алеха вытирает мокрую грудь. — Седни больше не будем работать — не каторжные.

Долго просидели парни в гостях у Крюковых. Интересует Алеху коммунарское житье, хотя о вступлении он и слышать не хочет.

— Мы ведь тоже от темна до темна работаем, вот только сейчас полегче маленько стало, — не хочет Северька, чтоб позавидовал Крюков легкому коммунарскому житью, раз в единоличниках твердо решил ходить. Зависть и злоба близко ходят.

— В гости к нам приезжайте, — прощался Северька, — Может, понравится вам у нас.

— Ладно, приедем. И вы нас не забывайте.

Устя проводила мужа подальше от костра, прижалась к стремени.

— Соскучился или так приезжал?

— Шибко соскучился. Ждать тебя домой скоро?

— Скоро.

Худо в темноте ехать, но лошади сами дорогу выбирают, идут осторожно. Злобится Северька на Алеху: от жадности и себя, и бабу замотал. Хоть и хорошо разговаривал сегодня, а все же в душе у него камень припрятан, глядит на зятя, как на вора ночного. Одурел совсем.

После покоса выпала людям небольшая передышка. С самой весны, почитай, жилы рвали. Хоть и опять работа ждет: стайки зимние для скота делать, — но все же хоть ненадолго разогнуться можно.

Снова людно в землянках стало: вместе народ собрался. Молодежь на ночь брала тулупы и до утра забиралась в телеги. Но за столом видно было, как много живет народу в землянках.

— Ничего, — говорил Иван Алексеевич, — еще землянок нароем, дома привезем из поселка, просторно будет.

Народ в коммуне живет дружно. Ссоры возникали пустяшные, среди баб. Бабы хозяйствовали в землянках понедельно, и в свою очередь каждая старалась накормить свой народ получше.

Костишне — Федькиной матери — всегда мясо доставалось костлявое. Так, по крайней мере, ей казалось. В кладовой она настороженно следит за руками Авдея Темникова, — не обманул бы, не подсунул бы похуже, чем другим.

Авдей отказывался от этой должности — выдавать каждое утро продукты, злобился на баб. Костишна прилетала в землянку, вконец изобиженная. Сморкалась в запон, смахивала слезы. Костишну не спрашивали. И так понятно: опять кому-то лучше кусок достался. Посморкавшись, Костишна выбросила из корзинки на стол четырех крупных сомов.

— Посмотрите, что деется, — запричитала она, ища сочувствия. — Головы сомам пообрубали и в свою землянку уперли, видно. А нам хвосты!

Степанка недоуменно смотрел на тетку, хотел что-то сказать, но почувствовал на плече тяжелую Федькину лапу. Федька медленно подошел к столу, грохнул кулаком по доскам, выпучил глаза и вдруг захохотал.

— Ой, не могу, мать! Уморишь ты нас!

Чего это с Федькой: то вроде обозлился, то смеется? Непонятно смеется Федька: ржет, как стоялый жеребец, и кулаком стучит.

— Да ты, мать, до старости на Аргуни прожила и не знаешь, что у сома голову хоть собакам отдай, хоть выброси — не жалко. Это же не сазан.

Рыбаки, ездившие с неводом на реку, еще на берегу отрубили сомам головы, чтоб не везти лишнюю тяжесть.

— Так ты у Авдея головы сомьи требовала? — Федька перестал смеяться. — Придется идти к Авдею, прощенья просить.

Костишна молчала. Про себя думала: Темников специально не разъяснил ей про сомьи головы, чтоб посмеяться над ней. А мясо все одно в свою землянку пожирнее дает.

Был и еще в коммуне один недовольный — Ганя Чижов. Но обиду свою выражал особым способом: заворачивался в тулуп и ложился в землянке, под лавку, дня на три-четыре, хмуро выходя лишь к столу. Обижался Ганя часто: на тяжелую работу, на то, что давно праздников не было.

Молодежь, соскучившись за весну и лето по гармошке, по пляскам, по игрищам, давно уж собиралась съездить на вечерку в поселок Тальниковый. Некоторые предлагали поехать в Караульний, но Тальниковый ближе, верст пятнадцать всего. А потом интересно — никто на вечерке там еще не бывал.

Запрягли шесть телег. А некоторые парни поехали верхом. Взяли и Степанку, и Мишку Венедиктова, и Егоршу Чижова. Большие уж ребята стали. Не удержался, потянулся за молодежью и Северька. Устя все еще жила у матери в поселке. В землянке тесно, а тут пора рожать.

— Мы еще нескоро с Северькой плясать разучимся, — сказал Федька. — Верно, Северьян?

Молодежь радуется поездке. Парни горласто, озорно. Девчонки посмеиваются, перешептываются. Тоненькая Санька закрыла глаза, прижалась к подругам. Улыбается тихонько.

Федька сел в телегу к подросткам.

— А ну-ка, ребята, с ветерком!

Степка привстал на телеге, щелкнул бичом.

Сытые лошади рванули, Степанка повалился на хохочущих подростков.

— Догоня-я-йте!