— Почему? — спросил я, даже слегка усмехнувшись.

— Точно я не знаю, — подчеркнуто серьезно ответил он. — Он мне ничего не говорил. Могу только предполагать… Он был к ней неравнодушен.

«Понятно теперь!» — подумал я, вспомнив нервный смех Ежика, когда он услышал фамилию Мадам.

— Тем более, — бросил я реплику, как ловкий адвокат. — Почему он не захотел ей помочь, если она была ему столь близка?

— Подумай, что ты говоришь! — возмутился пан Константы.

— А что в этом особенного? — пожал я плечами. — Всего лишь формальность…

— Эх, ты еще слишком молод, чтобы разбираться в таких делах, — он снисходительно похлопал меня по плечу и опять остановился.

«Это конец», — подумал я. И не ошибся.

— Все, иди домой, а то мы до бесконечности будем провожать друг друга. И еще раз: запомни — никому ни слова. Будешь болтать — навредишь всем: и себе, и мне, и ей.

— Не беспокойтесь, пан Константы, — я снял перчатку, заметив, что он снимает свою, чтобы пожать мне руку. — Если позволите, еще только одна деталь…

Когда я у вас упомянул, что она директор нашего лицея и собирается его радикально реформировать, пан Ежик… да и вы, пан Константы… не скрывали своего удивления, а пан Ежик сказал: «Она все же сделала это…», будто ожидал от нее чего-то подобного. Что, собственно, он имел в виду?

— Как — что? До сих пор не понимаешь? Даже теперь, когда я тебе все растолковал?

— Откровенно говоря, не совсем… — ответил я ritardando.

Пан Константы медленно покачал головой с легким состраданием.

— Кто в этой стране может стать директором лицея? — назидательным тоном спросил он. — Какое безусловное требование предъявляется кандидату?

— Но ведь бывают исключения.

— Ты что, шутишь или так, погулять вышел?

— Однако доказательств у вас нет.

— Цель не оправдывает средства, — он протянул мне руку. Я тоже протянул. — Будь здоров! Желаю удачи!

Я почувствовал пожатие руки — сухой, холодной, жесткой.

— Благодарю вас за все, пан Константы, — сказал я торжественно. — Особенно за оказанное мне доверие.

— За доверие не благодарят, — он не отпускал мою руку. — Доверие оправдывают.

Он разжал наконец ладонь и надел перчатку.

Мы разошлись в разные стороны.

Несколько мгновений я слышал отдаляющиеся шаги. Потом наступила тишина.

Кровь стучала в висках, голова кружилась. Я закрыл глаза.

На темном фоне сразу отпечатался образ пустого стула. Будто старый осветитель на Конкурсе любительских театров направил на это место слабый луч прожектора.

Радиоприемник громыхал в столовой на полную мощность. Сквозь завывания, рев и грохот, как из адской бездны, где в нестерпимых муках корчатся грешники, доносился едва слышимый, но все же различимый голос известного комментатора радио «Свободная Европа». В жестких, суровых выражениях, подобно Катону из Утики, он громил «варшавский режим», который по поводу невинной, но совершенно объективной лекции известного философа, прочитанной в Варшавском университете по случаю десятой годовщины польского Октября, бился в конвульсиях безумия и гнева, раздавая направо и налево болезненные удары.

Оглушенный рассказом — да, что там, лавиной рассказов, которая обрушилась на меня в течение последних часов, я жаждал тишины и полного покоя. Однако радиохаос, в который погрузилась квартира, этот шум битвы яростно сражающихся друг с другом волн: «диверсионных» с «глушилками» и еще с какими-то, не поддающимися определению, — до некоторой степени мне благоприятствовали, потому что родители могли не заметить моего позднего возвращения домой, и тогда я избежал бы дежурных вопросов, где провел время и с кем, ответить на которые при всей их простоте было бы затруднительно.

Мне на беду, едва я снял куртку и стал пробираться в сторону своей комнаты, грохот мгновенно прекратился, усмиренный резким поворотом регулятора громкости, после чего я услышал суровый голос матери:

— Нельзя ли узнать, где ты был до сих пор?

И я застыл на пороге своей комнаты.

— На прогулке с паном Константы, — ответил я таким тоном, будто ничего иного и быть-то не могло.

— А когда уходил, ты не мог нас предупредить? — ловко отбила она мяч, еще и подкрутив его слегка.

— Мог, — повинился я, рассчитывая на этом закончить разговор. — Но почему-то не предупредил…

— Почему-то не предупредил, — повторила она, как эхо, сделав легкое ударение на отрицательной частице.

— Ты думаешь, я что-то скрываю? — огрызнулся я вместо того, чтобы спокойно принять ее упрек.

— Не думаю, а констатирую, — ответила она с напускным безразличием, после чего вновь зазвенели позывные «Свободной Европы».

Поспешно совершив вечерний туалет, я лег в постель и сразу выключил свет. В квартире тоже наступила тишина, радиоприемник замолчал.

В темноте, лежа навзничь с закрытыми глазами, я немедленно приступил к трапезе — к пережевыванию того обилия сведений, которые неожиданно, во всяком случае в таком объеме, оказались в моем распоряжении.

С того момента, когда я в парке на лавочке, измученный Змеей, разработал дерзкий план следственного эксперимента над Мадам и сделал в этом направлении первые робкие шаги, прошло всего лишь две недели с небольшим. За этот короткий период я, сам того не ожидая, продвинулся очень далеко. Приступая к операции, я вообще ничего не знал. А теперь объем накопленных сведений достиг колоссальных размеров. Кто еще (кроме, разумеется, ГБ) знал столько же, сколько я! Эпопея рождения, скитания по дорогам войны, поиски убежища, французские lycee, трагическое возвращение на родину, смерть родителей, преследования, ощущение роковой предопределенности, попытки любой ценой (хотя бы в союзе с дьяволом) выбраться отсюда… Да, я знал ее биографию, даже мотивы ее поступков, как брат… как друг… как доверенное лицо.

Мне вспомнился тот момент, когда я, радостно возбужденный, довольный собой, возвращался с рекогносцировки, в результате которой установил местоположение ее дома. Это ничтожное достижение казалось мне тогда семимильным шагом к достижению цели; я измерял его в световых годах, преодоление которых меняет образ звезды на небе из слабо мигающей точки в могучий солнечный диск. Теперь я думал об этом со снисходительной улыбкой. Если тот успех считать огромным достижением, то как же расценивать сведения, добытые мной сегодня вечером? По крайней мере как высадку на поверхность звезды.

Да, я на ее поверхности. Передо мной ландшафт — разнообразие красок, форм, света и тени. Однако означает ли это проникновение в суть того, что я вижу? Или, иначе говоря: то, что я вижу, — истинное знание, знание в конечной инстанции? Ведь видимая оболочка вещей — это лишь образ, одна из многих форм или масок реальности, под которыми скрываются другие, возможно, до бесконечности. Лазурь небес, оттенки воды, громады гор, зелень лесов — все становится совершенно иным под увеличительным стеклом, и иным — под микроскопом, и совсем, совсем иным — в мире элементарных частиц. Где заканчиваются возможности зрительного восприятия? Где границы познания?