— Ты выживи, Дольф, — сказал Питер. Серьёзно, тихо — первый и последний раз меня так назвал.

Они меня поцеловали: Клод — руку, а Питер — в щёку. И ничего больше не было сказано. Мы с Питером просто пришпорили лошадей, а Клод пошёл рядом.

Мы все уже знали, что монах проснулся. Я ощущал его — мог ли он не почувствовать меня?

Он был таким толстеньким плюгавым старикашкой, этот святой старец. С двумя какими-то клочками, похожими на заячьи хвосты, обрамлявшими с двух сторон блестящую лысину, с маленьким бритым личиком, с морщинками у рта — эдакий сердитый мопсик. Солдаты Роджера выглядели рядом с ним как монументы — здоровенные фигуры, окружающие колобашку в балахончике. И всё это освещал огромный костёр на поляне перед шатром — но я рассмотрел бы детали и так, привычно испросив взора неумершего.

Забавно было смотреть вампирскими глазами, забавно. Я бы посмеялся, если бы не чувствовал это удушье — будто на меня снова надели тот дурацкий ошейник с каббалой. Не хватает воздуха, и давит на сердце ощущение дикой несвободы. Явственно-явственно. Душа в клетке. Это — Божье?

Не уверен.

Никто из этих остолопов-солдат не дёрнулся. Наверное, они чувствовали, как воздух между мной и священником превратился в густую чёрную смолу, — и шевельнуться не могли. Вязко. Питер тоже ощущал эту вяжущую силу — я слышал только его медленное дыхание за спиной. Зато старец шустро замелькал между оцепеневшими фигурами и завопил так, будто лошадь наступила ему на ногу, — в визг, но при этом злобно и как-то радостно:

— А-а, выполз из преисподней, холуй демонов! И шлюхи тьмы с тобой! Ну хорошо!

— Я пришёл разговаривать, — говорю. — Мирно. Как король — к монаху. Возвращались бы вы к своим братьям, отче.

Он захохотал с привизгом, хлопнул в ладоши и завопил:

— Король! В аду ты король! Проклятая душонка! Я тебя, тварь, загоню туда, откуда ты выкарабкался!

— Оставьте, — говорю, — отче, в покое вдовствующую королеву.

Он перекосился, выпучил глазки и заверещал, но я уже понял, что весь этот спектакль — способ монаха вызвать огонь Дара. Никакого преимущества ночью — у монаха тоже был Дар, почти такой же, как и у меня, только он каким-то образом его переключил. Меня вдруг осенило: он так ненавидел собственную кровь, что эта ненависть хлестала из него почти неподконтрольно и била по подвластным ему сущностям.

Он заменил способность общаться с жителями Сумерек способностью их уничтожать. Я растерялся, когда это понял. Вывернутая, отвергнутая некромантия — последствие святой жизни, в смысле отказа от любви, в частности — от любви к собственному естеству?!

Я не мог с ним договориться. Он ненавидел во мне самого себя. Он сам надел на себя ошейник — и не мог мне простить моей свободы. Я думал, он служит Живому, но его сила тоже шла от Мёртвого.

И мы одновременно сконцентрировали Дар друг на друге. Потоки незримого огня скрестились — я увидел, как его удар угодил в дерево, моментально почерневшее и скорчившееся, как от немыслимого жара, и услыхал, как заорал солдат, поймавший мой посыл. На мгновение сделалось тошно от опустошённости, но тут же ледяная ладонь Клода легла на мой локоть. Я с наслаждением почувствовал, что меня наполняет волна вампирской Силы, смешиваясь с Даром, и почти в тот же миг монах завопил:

— Гадина! Мёртвая гадина! — и выпалил древнее заклинание упокоения.

Я ровно ничего не мог поделать. Я не мог даже отвести взгляд от беснующегося старца, потому что мой взгляд в какой-то степени сдерживал поток его Дара. Я только ощутил: рука вампира легко соскользнула с меня. Конь подо мной замер, как подобает чучелу, моя гвардия превратилась в мешки с костями и опилками.

Ярость и горе утроили мои силы, и я использовал тот запрещённый приём, который до сих пор никто не мог отразить: дёрнул кинжал из ножен и вспорол запястье. Было очень тяжело направить хлынувшую из меня волну кипящей черноты, но я уж постарался, чтобы она покатилась строго вперёд, не задев Питера, ощущаемого где-то рядом, и Клода, упавшего под копыта моего коня.

Люди Роджера повалились на землю в конвульсиях — я чувствовал, как Дар выдирает из их тел их несчастные души, но монах остался стоять. Вот такого я ещё не видел.

Я только сообразил, что это не его мощь. Его прикрыла мощь какого-то артефакта, некой монастырской реликвии, о которой я никогда не слыхал, — как сноп невидимого, но ослепительного света в руке старца. Я не понял, что это за штуковина, но догадался, что её наполнила смертельной силой моя проклятая кровь.

Некое идеальное оружие, которое ты сам направляешь себе в сердце. Я не знал, что такие штуки в принципе существуют, и рассчитывал только на себя. А монах попросту ждал, когда я воззову к крови, — чтобы меня прикончить, и демон с ними, с солдатами.

Я не знал, что с таким делать. Не читал и не слышал. Я почувствовал только, что поток Дара сейчас повернёт назад. И тогда мы с Питером умрём — от моего собственного отражённого удара. На понимание ушло неизмеримое человеческой мыслью мгновение — даже вздохнуть не было времени.

Но то, что случилось потом, произошло гораздо быстрее любых произнесённых слов — даже слов, произнесённых про себя. Я не успел понять, что, собственно, произошло и что это за звук. Свист и стук. И волна смерти ушла куда-то выше и левее, где ветки деревьев скорчились и затрещали, а монах грохнулся навзничь на трупы солдат.

Наступила тишина, которую я еле расслышал за ударами крови в ушах. Дар постепенно ушёл, как вода с отливом. Стало холодно. Я с трудом сообразил, что все закончилось. И услышал голос Питера:

— Здорово попал, да?

Я помотал головой.

— Кто, куда?

Питер спрыгнул с замершего чучела своей лошади и присел у ног моей. Я тоже спешился.

Сумерки любили Клода. Его тело не рассыпалось прахом, не ссохлось в мумию, даже седины было не видно в светлых волосах — только лицо стало старше в смерти. Осунулось, появились морщины, глаза запали… Блонды, мокрые от росы, прикрыли кисти рук, когда-то безупречные, теперь — сведённые судорогой, с длинными кривыми когтями, вцепившимися в траву. Смерть никого не красит.

Странно видеть убитого вампира и горько. Вампиры слишком ассоциируются с бессмертием. Вампир не может тебя оставить. Я помнил, как после очередного боя в Перелесье Клод с усмешечкой выдернул стрелу из груди, из того места, где у людей сердце, и посетовал, что ему испортили любимый камзол. Как это — Клода убили?

Я забыл про монаха. Про всё забыл. Я смотрел, как Питер плачет и гладит труп Клода по щеке. Я вспоминал, сколько неописуемо тяжёлых дорог прошёл вместе с этим вампиром, сколько смертей, — и медленно осознавал, до какой степени он был мне дорог. Как это — Клод умер? Вечный… Не может быть. Я собирался состариться в его компании и знал, что его юное лицо никогда не изменится. У меня не умещалась в сознании эта потеря.

Вампиры — друзья, которые тебя никогда не бросят. С тех давних пор, как я познакомился с Оскаром, я видел их вечно молодые лица, и их бессмертие было постулатом моей веры. Ну как это — Оскар умрёт? Или Агнесса… Или Клод…