— Я-то? — переспросил он после паузы. — Живу я здесь. Тут у нас асфальта нету, грейдер нужен и зимой, и весной тоже, как снег сойдет, иначе не проехать. Я чищу.

— Что, и сейчас тоже? — прищурившись, уточнил Сережа. — И сейчас чистите?

— Сейчас чистить ни к чему, — серьезно сообщил незнакомец, — здесь и раньше-то мало кто ездил, а теперь и вовсе, и по нынешним временам, может, оно и к лучшему. Деревня наша наверху, дорогу хорошо видать. Не сплю я ночами, сон стариковский, короткий, увидал вас на дороге, дай, думаю, посмотрю, что за люди. Так вам помощь-то нужна или еще постоим, поразговариваем?

— Конечно, нужна, — поспешно сказала Наташа и закивала, — очень нужна. Спасибо большое.

— Ну, тогда вот что, — ответил незнакомец, — я снег перед машиной отгребу, как смогу, под колесами сами подкопаете, а потом за мной поедете и выберетесь. — Он повернулся было к грейдеру, чтобы возвратиться в кабину, но в последнюю минуту остановился и бросил папе, глядя на него через плечо: — А ты давай, дядя, ружье свое убирай уже и бери лопату, она сейчас полезней будет.

Для того чтобы убрать рыхлый снег, в котором Лендкрузер сидел уже по самый передний бампер, грейдеру понадобилось всего два движения: с удивительной для такой громоздкой машины ловкостью он крутанулся, встал боком, и за его передними колесами обнаружился еще один ковш, гораздо тоньше и длиннее первого, который выдвинулся, словно лезвие перочинного ножа, и срезал пышную снежную подушку, преграждавшую нам путь, — легко и без усилий, как срезает бритва мыльную пену с подбородка; а потом, подцепив образовавшуюся кучу снега передним, широким ковшом, просто спихнул его с дороги, в поле. Грохот этого трактора, похожего теперь со своими растопыренными ножами на огромный катамаран, разбудил всех остававшихся в машинах — первой прибежала Марина с испуганными, круглыми глазами и, поглядев на грейдер и отчаявшись в этом шуме уточнить у кого-нибудь из нас, что он здесь делает, убежала назад и вернулась уже с Леней; Ира пришла чуть позже — когда грейдер, закончив работу, отъехал чуть в сторону, — за руку она держала мальчика, и, может быть, именно поэтому, когда незнакомец снова показался на дороге, ружья у него в руках уже не было — вероятно, в этот раз он решил оставить его в кабине.

— Все! — крикнул он. — Теперь копайте! — и пока Сережа, папа и Андрей вынимали лопатами оставшийся снег, забившийся Лендкрузеру под днище и между колесами, он наконец подошел к нам и остановился перед мальчиком.

— Звать-то тебя как? — спросил он — и тон его, к которому я уже успела немного привыкнуть, ничуть не изменился оттого, что он обратился к ребенку — он не стал говорить громче, как часто делают те, кто редко общается с детьми, он даже не улыбнулся — а просто задал мальчику вопрос тем же голосом, каким до этого разговаривал с нами.

Мальчик быстро отступил назад и спрятал лицо в складках Ириного стеганого пальто и еле слышно прошептал прямо в эти складки:

— Антон.

— И куда ты едешь, Антон? — спросил тогда незнакомец, и мальчик ответил ему, еще тише:

— …на озеро.

Человек выпрямился и еще раз оглядел нас — троих мужчин, суетившихся возле Лендкрузера, Леню, тяжело опиравшегося на Маринино плечо, окоченевшего Мишку, и сказал:

— Ну вот что, Антон. Озеро твое, видать, далеко отсюда, а время позднее, надо бы тебе в тепле переночевать, — и продолжил, обращаясь уже к Ире:

— Как закончите, поезжайте за мной — тут недалеко, километра четыре, по такой дороге ночью ездить ни к чему — отдохнете, детей погреете, а завтра поедете, — и не дожидаясь ответа, словно вопрос был уже решен, повернулся и зашагал обратно, к своей огромной машине.

Через полчаса работа была завершена — освобожденный Лендкрузер, вцепившись в обнажившийся из-под снега лед своими шипованными колесами, выкарабкался наконец из своей мерзлой ловушки и подкатился к стоящему впереди грейдеру, а за ним, осторожно и медленно, неопасный теперь участок преодолели и все остальные. Сразу после этого грейдер не спеша двинулся вперед, раздвигая перед нами снег — уже не такой глубокий, как в том месте, где мы застряли, но по-прежнему способный осложнить, а то и преградить нам путь; то и дело незнакомец распахивал дверцу и предупреждающе выбрасывал в сторону руку в толстой вязаной перчатке, и тогда нам приходилось останавливаться и ждать, пока грейдер утюжил рыхлую белую поверхность дороги.

Когда мы добрались до деревни, была уже половина шестого утра — все мы устали, замерзли и обессилели настолько, что приглашение отдохнуть и немного поспать в доме этого большого незнакомого человека, который поначалу так насторожил нас, ни у кого не вызвало возражений. Остальная деревня вся была в стороне, в нескольких сотнях метров — она была совсем маленькая, восемь-десять тесно стоящих бревенчатых домов, недоверчиво обращенных к нам своими темными, трехоконными фасадами, с толстыми, как на рождественской открытке, белыми шапками снега на крышах, и только громадный, почерневший от времени сруб нашего хозяина стоял отдельно, почти у самой дороги. Когда мы ставили машины (для этого нам пришлось съехать с дороги и обогнуть этот высокий дом со странной, асимметричной крышей, один скат которой был почти вдвое длиннее другого и доставал почти до самой земли, похожий на заваленный снегом горнолыжный спуск), мы поняли причину этой обособленности — за домом неожиданно обнаружилась расчищенная площадка, и возле навеса, служащего, судя по всему, укрытием для грейдера, на толстых металлических опорах стояла большая, плотно укутанная снегом цистерна.

— Солярка? — с деланым равнодушием спросил Сережа, кивая головой в сторону цистерны, и хозяин кивнул:

— Точно, — и затопал на крыльце, стряхивая снег.

В то, что человек этот живет здесь один, трудно было поверить — с улицы дом казался слишком большим, но когда мы вошли вслед за хозяином внутрь, вместо жилых помещений за входной дверью оказалась просторная неосвещенная двухъярусная галерея, уходящая далеко вправо и явно не заканчивающаяся за углом; где-то в самой глубине этой галереи кто-то невидимый — какое-то большое животное, может быть, корова или свинья — гулко завозился и затопал, видимо, услышав наши шаги. Места в этих странных сенях оказалось так много, что все мы — двенадцать человек, включая хозяина, — поместились в них легко, не мешая друг другу; только когда входная дверь была, наконец, закрыта, он распахнул вторую, ведущую куда-то во внутренние помещения дома.

Внутри наш хозяин скинул тулуп и шапку и жестом предложил нам сделать то же самое — и тогда я наконец смогла рассмотреть его как следует. Он оказался совершенно лыс, с густыми, кустистыми белыми бровями и такой же белой бородой, но возраст его определить было невозможно — я одинаково готова была бы поверить в то, что ему не больше шестидесяти, и в то, что ему все семьдесят пять. Смущало то, что был он невероятно могуч — крупнее любого из наших мужчин — и держался очень прямо; я бы не удивилась, если бы в этот момент откуда-то из недр этого огромного, странного дома вынырнула какая-нибудь миловидная молодая женщина и назвалась бы его женой — но единственным, кто встретил нас, оказалась старая лохматая собака, лежащая на полу, возле печки; когда мы вошли, она повернула к нам голову со слезящимися, мутными глазами, но не встала, а просто слабо вильнула хвостом. Наклонившись, он похлопал ее по спине, а потом сказал, словно в оправдание: