История взаимоотношений Есенина и Анны Берзинь далеко не ясна. В нашем распоряжении слишком мало прямых свидетельств, есть только косвенные. Из прямых свидетельств самым важным является запись самой Анны Абрамовны в ее «Воспоминаниях о Есенине»:

«Надо точно припомнить, как началась влюбленность в него, как постепенно, утрачивая нежность, радость, она перешла в другое, более сильное чувство…

В мою жизнь прочно вошла вся прозаическая и тяжелая изнаночная сторона жизни Сергея Александровича. О ней надо подробно и просто рассказать так, чтобы стало ясно, как из женщины, увлеченной молодым поэтом, быстро минуя влюбленность, стала товарищем и опекуном, на долю которого досталось много нерадостных минут, особенно в последние годы жизни Сергея Александровича».

Итак, еще одна опекунша-нянька-секретарша. Впрочем, не будем строить пустые догадки. Если между ними что-то и было, особого следа в жизни и творчестве Есенина она не оставила. Зато она много и успешно занималась его издательскими делами. Это видно из их переписки.

12 октября Есенин пишет Анне Берзинь: «Я вас настоятельно просил приехать. Было бы очень хорошо, и на неделю могли бы поехать в Константинополь или Тегеран. Погода там изумительная и такие замечательные шали, каких вы никогда в Москве не увидите.

Милая Анна Абрамовна, как с книгой? Издайте ее так, как я послал ее Гале».

29 октября он пишет Гале Бениславской: «Если Анна Абрамовна не бросила мысли о Собрании, то издайте по берлинскому тому с включением «Москвы кабацкой» по порядку и «Рябинового костра».

Тогда же на адрес Анны Берзинь уходит телеграмма: «Привет любовь и прочее Есенин».

Примерно в эти же дни он пишет Гале Бениславской: «Мне важно, чтобы Вы собрали и подготовили к изданию мой том так, как я говорил с Анной Абрамовной».

Так и стояла рядом с ним до конца его дней эта милая женщина, сумевшая преодолеть свою любовь и обрести иную радость, почти материнскую, в опеке над этим взрослым ребенком, таким талантливым и таким беспутным.

Впрочем, в пьянстве намечался некий просвет. 20 октября Есенин пишет из Тифлиса Маргарите Лившиц: «Живу скучно. Сейчас не пью из-за грудной жабы. Пока не пройдет, и не буду. В общем, у меня к этому делу охладел интерес. По-видимому, я в самом деле перебесился».

Через два дня он отправляет письмо Гале Бениславской: «Мне кажется, я приеду не очень скоро. Не скоро потому, что делать мне в Москве нечего. По кабакам ходить надоело. Несколько времени поживу в Тегеране, а потом поеду в Батум или в Баку… Живу дьявольски скучно. Пишите хоть вы мне чаще. Одно утешение нашел себе — играть в бильярд. Проигрываю все время».

Из поездки в Тегеран ничего не вышло. Но Есенина не оставляло желание побывать на настоящем Востоке. На этот раз мысли его обратились в сторону Константинополя.

Николай Вержбицкий вспоминал:

«В начале декабря 1924 года мы с Есениным отправились в Батум.

До этого поэт настойчиво просил меня достать документы на право поездки в Константинополь. Кто-то ему сказал, что такое разрешение, заменяющее заграничный паспорт, уже выдавалось некоторым журналистам. А свое намерение съездить в Турцию Есенин объяснял сильным желанием повидать «настоящий Восток» (по-видимому, это было новым вариантом его старого замысла посетить одну из стран Ближнего Востока, подогретого чтением персидских лириков и уже осуществляемым циклом «Персидские мотивы»). Один из членов закавказского правительства, большой поклонник Есенина, дал письмо к начальнику Батумского порта с просьбой посадить нас на какой-нибудь торговый советский пароход в качестве матросов с маршрутом Батум — Константинополь — Батум».

В Батуме Есенина ожидал его давнишний друг Лев Повицкий. 12 декабря поэт писал Гале Бениславской, что он «очень болен» и тоскует по Москве. После нескольких дней, проведенных в гостинице, Есенин переехал в тихий домик Повицкого на берегу моря. Батум Есенину понравился — ему нравился медлительный, чисто восточный ритм жизни, батумцы любили часами сидеть в тенистых уголках в кофейнях, потягивая густой турецкий кофе и покуривая крепкие турецкие сигареты. Нравилась пышная тропическая зелень — стройные пальмы, пышные кусты олеандра. Нравились и женщины, пышнотелые, с волоокими глазами.

Повицкий вспоминал, что Есенин в Батуме опять начал тяжело пить. «За обедом он выпивал обычно бутылку коньяку, это была его обычная норма за обедом. К еде он почти не притрагивался».

Повицкий предложил ему такой распорядок дня: он запирал Есенина в его комнате до двух часов дня. В это время Повицкий возвращался домой, и они вместе обедали. После этого Есенин был волен делать все, что ему вздумается. Но по утрам он мог сосредоточиться на работе.

В Батуме стояла мягкая теплая погода, и тем не менее поэт скучал, его томило подспудное беспокойство. Порой он выкидывал номера — чистил туфельки женщинам на улице, однажды заявился пьяный на литературный вечер, где «судили» поэтов-футуристов, и стал оскорблять собравшихся.

Настроение, владевшее им, Есенин очень точно отразил в стихотворении «Батум»:

То ли по причине установленного Повицким режима, то ли по какой-либо другой вдохновение не покидает Есенина. Это видно из его писем Гале Бениславской.

17 декабря он писал ей:

«Работается и пишется мне дьявольски хорошо. До весны я могу и не приехать. Меня тянут в Сухум, Эривань, Трапезунд и Тегеран, потом опять в Баку.

На столе у меня лежит черновик новой хорошей поэмы «Цветы». Это, пожалуй, лучше всего, что я написал. Прислать не могу, потому что лень переписывать.

Лева запирает меня на ключ и до 3 часов никого не пускает. Страшно мешают работать».

А за несколько дней до этого он сообщает Чагину:

«Работаю и скоро пришлю вам поэму, по-моему, лучше всего, что написал».[9]

20 декабря он пишет Бениславской: «Делайте все так, как найдете сами. Я слишком ушел в себя и ничего не знаю, что я написал вчера и что напишу завтра. Только одно во мне сейчас живет. Я чувствую себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия… Путь мой, конечно, сейчас извилист. Но это прорыв, вспомните, Галя, ведь я почти 2 года ничего не писал, когда был за границей.