К тому же новый лекарь, которого привез царский посол из Англии, отличался не только превосходным изготовлением ядов, но и умением приготовить средства, которые помогали бесплодию. Угощать ими Евдокию приходилось довольно-таки часто, чуть ли не каждую пару месяцев, и то как-то раз Елисей Бомелий, как звали лекаря, упустил время, и пришлось прибегнуть к более радикальным средствам, которые вызвали на ее лице сыпь и небольшие язвочки на шее чуть пониже мочек ушей.

Обрадовавшись удачному поводу, Иоанн грубо заявил царевичу, что с такой рожей быть царицей негоже, и немедленно отправил девушку в монастырь, выбрав для нее тот, что подальше, как и его отец в свое время для Соломонии Сабуровой. Вскоре глухой возок с рыдающей инокиней Александрой покатил в Суздаль, в Покровский монастырь.

Следующую женку он подобрал царевичу сам, даже не утруждая его расспросами. На этот раз не успевшему достичь двадцать первой весны наследнику престола досталась зеленоглазая Пелагея Михайловна Петрова-Солового. Выбор царя пал на нее именно потому, что ему показалось, будто нрав у девки вздорный, капризный, а значит, то, что нужно.

Но царевичу, который к тому времени пускай до конца и не понял, но инстинктивно почувствовал, куда клонит его отец, удалось управиться и с этой. Обращался он с ней с лаской, заботливо, и не прошло месяца, как Пелагея по уши влюбилась в своего мужа. Куда только делись и спесь, и гонор, и норов. Юная семнадцатилетняя жена готова была, как в пословице, «мужу ноги мыть и воду пить».

Иоанн пождал-пождал, но любовь все не уходила и не уходила, а потому спустя четыре года последовал очередной развод. Поводом вновь послужило бесплодие царевны, которое мастерски обеспечивал Бомелий. На этот раз, чтобы языкастый народ не окрестил Покровский монастырь в Царицынский, инокиню Прасковью определили в Московский Иверский.

С третьей женкой царевича Иоанн не собирался тянуть три-четыре года, как с двумя первыми[74], благо, что православному человеку в четвертый раз жениться воспрещалось. Потому он даже дозволил ему выбрать невесту самому и не возражал, когда взгляд царевича остановился на статной, можно даже сказать, пышной боярышне Елене. Пускай она дочка окаянного Ваньки Шереметева, то есть из ненавистного рода, который Иоанн еще не успел добить до конца. Ничего страшного. Все равно девке одна дорога — в монастырь, так что пусть немного потешится. К тому же ему было не до того, ведь он и сам женился. Правда, уже не как добропорядочный христианин, поскольку третий раз остался далеко-далеко позади, но разве это важно? Свадьбы было решено сыграть одновременно.

Ох, если б он знал, какие именитые фигуры выбраны им в качестве дружек женихов и невест, а также посаженых отцов. Чего стоил один лишь Борис Годунов, сравнительно молодой, всего тридцати лет от роду, который сидел в дружках у Марии Нагой. Жена же Бориса, тоже Мария, была свахой у будущей царицы. А ведь там еще был и младший царевич Федор со своей супругой Ириной Годуновой. Первого усадили в отцово место к царю Иоанну, вторая была у него же посаженой матерью.

Кстати, государь и не разводил эту пару именно из-за ее брата Бориса, не желая обижать черноволосого и всегда улыбчивого боярина, не просто поддерживавшего Иоанна, чтобы тот ни сказал — бездумных лизоблюдов близ царя хватало, — но умевшего тактично, совсем незаметно поправить государя. Причем сделать это так умело, что Иоанн искренне считал мысли молодого боярина своими собственными.

Родичей у царя по линии одних только собственных жен всегда было в избытке. Худородные Черкасские князья, после его женитьбы на Марии Темрюковне, затем Собакины, потом Колтовские — всех не перечислишь. По очереди ярко взлетали они к самым верхам, жадно хватая бросаемые им чины окольничих и бояр, но спустя время — и не такое уж продолжительное — так же резко падали вниз, в кровь разбивая лбы и хорошо еще, если не до смерти. Опалы не могли избежать даже Захарьины-Юрьевы, так что уж тут говорить о родичах жен царевичей, которые и вовсе были подобны стремительным кометам на темном небосводе Руси того времени. Их век славы был совсем мимолетен — у кого пара лет, а у кого недотягивал и до года. А вот Годунов…

Он держался давно и прочно и вовсе не из-за всемогущего тестя, который, кстати, давным-давно скончался. Опередив возможную опалу — а при дворе Иоанна от нее не был застрахован никто, — Малюта Скуратов погиб честной солдатской смертью, будучи убит при штурме небольшого ливонского города Пайды еще 1 января 1573 года, всего-то через пару с лишним лет после женитьбы Бориса на его старшей дочери Марии.

И вовсе не в память о верном слуге и опричнике Иоанн держал юного Годунова в великой чести близ своего сердца. Просто в его присутствии, а особенно в те моменты, когда царь в очередной раз поступал в соответствии с его советами-намеками, государь и сам ощущал себя более спокойным. Что-то дикое и звериное отступало от души, переставало стискивать грудь, вызывая неудержимый и неконтролируемый взрыв гнева и ярости. Пускай ненадолго, всего на короткие минуты, от силы — на часы, но Иоанн был благодарен юному царедворцу и за эту краткую передышку.

Потому царево торжество было у Годунова всего лишь очередным, где его наделили важным свадебным чином. А первое состоялось аж в 1572 году, когда он вместе с женой был дружкой со стороны невесты Марфы Васильевны Собакиной.

Всего же на той последней, пятой или шестой по счету свадьбе Иоанна[75], присутствовало немало известных впоследствии по всей Руси людей. Достаточно упомянуть сидевшего в дружках у государя Василия Ивановича Шуйского — внука того самого Андрея Михайловича, который стал первой жертвой царя. После того как надменного Андрея царские псари забили до смерти, дядька его малолетнего сына Ивана, спасая отрока, увез его на Белоозеро, где они прожили несколько лет. Позже верный слуга пробрался в Троицкую лавру, когда царь находился там на богомолье, и бросился ему в ноги, умоляя о прощении. Подменыш недоуменно пожал плечами и… простил.

Вот его-то сынишка Василий, сутулый, с маленькими подслеповатыми глазками, с угодливыми манерами, которому на вид, если не знать его истинного возраста, можно было дать и на десять, и на двадцать лет больше, ныне и сидел в дружках у самого царя.

Веселиться особо было не с чего, и потому на чело Иоанна-старшего время от времени набегала легкая тень неудовольствия, которую он усилием воли отгонял от себя. Пока отгонял. Окружающие чувствовали это и с опаской косились в сторону жениха — не оттяпает ли тот кому-нибудь из присутствующих для поднятия себе настроения ухо или нос. С него станется. Воеводу Титова никто не забыл. До сих пор, хотя тому минуло не один год, бояре шепотом пересказывали друг другу, как Иоанн на одном из пиров со словами: «Будь здрав, любимый мой воевода: ты достоин нашего жалованья», взял нож и отрезал у подошедшего к нему старицкого воеводы ухо. Но Титов оказался молодцом. Он даже не поморщился от боли. Более того, сохранив на лице спокойное и даже безмятежное выражение, он еще и поблагодарил Иоанна за милостивое наказание, потому только и остался в живых[76]. Уверенности, что у них самих хватит силы ноли не заорать благим голосом, если с ними приключится то же самое, ни у кого из присутствующих на свадьбе не было, а потому все больше помалкивали.