Встала, подбросила угля в трехногую печку, поворошила кочергой. Вообще-то надо срочно придумать, как нам быть дальше. Когда в крохотной каморке, заносимой снаружи снегом, теснятся вокруг печи двое таких разных мужчин, одна женщина, с которой оба недавно спали, и маленький ребенок, не имеющий отношения ни к одному, ни к другому, ни к третьей, — это слишком много, слишком близко, слишком высокая концентрация чуждости и противоречий.

Чересчур маленькое пространство — одно на всех, — как узкая полость, почти щель, в которой тулятся друг к другу лиловые кубические кристаллики флюорита. Если тесно прижаться друг к другу, то еще можно как-то разместиться и выжить. Но это нереально. Этого не будет.

Пашка начал первый, всегда он был козел, тут уж не поделаешь ничего:

— Твоя? — короткий указующий взгляд сначала на Яра, затем на маленькую в колыбели.

Яр мог не принять вызова, потушить, загасить в зародыше. Мог, но не стал. Ничего не ответил, улыбнулся с явным, преувеличенным превосходством.

Пришлось вмешаться, попробовать разрулить, отдалить неизбежное:

— Это вообще чужой ребенок, я же говорила. Ее подбросили. Оставили на станции.

— На станции, серьезно? Я тащусь. Ты всегда классно умела придумывать, Маринка.

— Пашка! Я не…

Осеклась, потому что Яр смотрел странно. Так смотрят люди, начиная догадываться о правде. О том, что до сих пор им ее не говорили, а если и говорили, то не всю.

— Яр!..

Опустил глаза. Проговорил негромко:

— Все, что придумано, существует.

Он цитировал. Может быть, мой сценарий, которого не читал, и сейчас уже не вспомнить, пересказывала ли я его настолько подробно, с дословными репликами. А может, и непосредственно Михайля; почему он вспомнил его сейчас?

И снова нахлынуло хорошо знакомое, намертво привязанное к этому месту, где ставню подпирает его картина, а во внутреннем отделении парижской сумки лежит его — его? — письмо и его же нашлепок на почтовой фанере, дикое, непостижимое чувство. Что он тоже здесь. И тогда нас не просто слишком много во внутренней каменной полости. Мы заполняем ее всю, стыкуясь грань в грань. И уже нет места не только для движения, маневра, конфликта — даже для дыхания.

За окном взвыло особенно резко, рыдающе, невыносимо. Маленькая спала беспробудно, она всегда хорошо засыпала в снег. Надо придумать ей, наконец, имя. Все, что придумано, существует.

— Давайте решим, как мы разместимся, — заговорила о другом, о деловом, об отвлекающем. — Пока все равно нельзя отсюда выбраться. Думаю, вам обоим будет удобнее во флигеле Отса, где коллекция, только там выбиты сте…

Пашка ритмично кивал в такт моих слов:

— И ходить к тебе по очереди, по графику, да?

— Козел.

Это сказала не я. Это сказал Яр, наш деликатный иностранец, артист, от которого я никогда в жизни не слышала грубых слов, разве что иногда, на публику, что-то вроде psia krew, так, не всерьез, для экзотики. Выговорил сквозь зубы, как сплюнул.

Пашка посмотрел на него весело и благодарно, как если бы наконец дождался давно желаемого. Пришло его время бить морду, и он не собирался упускать такой прекрасной и своевременной возможности.

Вот только не было пространства для замаха. Слишком узкая щель, битком набитая ершистыми неповоротливыми кристаллами.

— Интересное было кино? — похоже, Пашка передумал. Вернее, отложил на неопределенное время.

— Тебе не понравится, — бросил Яр. — Но там еще много разного.

— Кстати, да, — поддержала я, пожалуй, чересчур поспешно. — Отс разрешал мне брать диски. Если хотите, мы могли бы… пока метель…

— А порнуха есть?

— Пашка!..

Он широко улыбнулся. Это был даже не выпад — так, пробное движение, холостой выстрел, чтобы никто особенно не расслаблялся. У него в запасе имелась еще чертова прорва таких.

— Найдем, — пообещал Яр. Тоже в чисто ритуальном смысле, демонстрируя готовность.

Идиоты.

— Идиоты, — выговорила еле слышно, чувствуя страшную пустоту внутри, там, где должно было бурлить и подплескивать к самому краю. — Ребенка разбудите.

Пронзительная буря поутихла, стали слышны частые мягкие удары, как будто заколачивали обитую толстой тканью крышку гроба. Я подскочила, ошеломленная внезапной мыслью, метнулась к двери, налегла на створку. Да!!! Она не поддавалась, ее успело завалить, подпереть снегом с той стороны, полость оказалась куда меньше, чем я думала, меньше, чем необходимо, чтобы выжить! Даже людям, которым нечего делить.

Пашка встал и налег на дверь вместе со мной. Створка медленно, тяжело подалась, отгребая клином целую гору снега. Внутрь с оглушительным свистом ворвалось хлесткое, ледяное, наконец-то дождавшееся; потухла и задымила печка, всплакнул ребенок. За моей спиной возник Яр, наклонился над плечом, поспешно прикрыл:

— Будем время от времени расчищать, чтобы не завалило.

Снова завыло тоненько и нежно, на одной жалобной ноте. Маленькая сбросила одеяло и спала в своей любимой позе со вскинутыми вверх кулачками, трогательная, беззащитная. Я укрыла ее и присела на корточки перед печью раздувать и подкармливать огонь. Домашний очаг, черт бы его побрал. Даже в кино, где все однозначнее и проще, я никогда не позволяла себе таких прямых, как рельс, и лобовых, как толстое стекло, метафор.

Если бы здесь и вправду был Михайль, он бы что-нибудь придумал. Такое, что сгладило бы углы и притерло друг к другу кристаллические грани. Или, наоборот, приблизило бы взрыв, ускорило коллапс, разрушительный и яркий, похожий на фейерверк с брызжущими в стороны искрами. Я не знаю, что именно. Никогда я ничего о нем не знала наверняка, а он всегда был способен на все. В том числе и оказаться сейчас здесь, рядом, близко, вплотную… перестань, что за пурга.

Там, снаружи, дуло теперь равномерно, с силой, с беспощадностью, с пронзительным свистом.

— Пурга, — не понять, в прямом или в переносном смысле бросил Пашка. — Маринка, а ведь тебе нравится.

Не вставая, я резко обернулась от печки. Выгодно подсвеченная, наверное, сзади огненно-красным по контуру волос и щеки.

— Что?

— Все это, — продолжил почему-то Яр, так естественно, будто свою, а не Пашкину мысль. — Как если бы ты сама это все и придумала.

* * *

— У вас есть медицинское образование?

— Нет.

— Тогда зачем вы спрашиваете?

— Ну, как… Это моя нога. Мне хотелось бы знать.

— Хотелось бы ей… мне бы тоже много чего хотелось. Почитаешь потом историю, там написано. Подробно.

— Я просила, ее на руки не дают. У вас тут такие правила.

— Выписку почитаешь! Это мне хотелось бы знать, кто ты такая и зачем ты туда полезла?