сказала вдруг я, саму себя этим удивив, — в шести томах. С отличными рисунками. В вашем Роду многие рисуют?

— Наверное, ты видела копию с альбома Кеничи Се, — я обернулась, и мы опять столкнулись взглядами. — Ему много сотен лет, Кеничи был племянником страстноисточной Рики Се, у него после войны не ходили ноги.

— Ликасты, — автоматически поправила я. — В скалу сошла Ликаста Бишиг, так сказано в хрониках.

Ёши пожал плечами:

— Да какая теперь разница? Кеничи был прикован к креслу, рисовал и умер в безвестии и нищете. А когда война закончилась, работы собрали в альбом и издали, а самого Кеничи перезахоронили так, как он хотел, в пещере у воды. Я любил бывать там маленьким и марал бумагу всякой ерундой. Хотел рисовать, как он, но так и не полюбил акварель.

Я кивнула. В мастерской Ёши было развешано множество рисунков, но акварелей, действительно, не было.

Он молчал и разглядывал меня, и я зачем-то продолжила:

— Мне кажется, никто из моих почтенных предков не занимался музыкой. Всякие искусства — это недостойно, это позор. Только Мирчелла пела в театре, я рассказывала про Мирчеллу?

Ёши покачал головой. А я вспомнила:

— У меня есть запись.

Я сдула пыль с граммофона, переставила его на пустой стол, кинула чары на медную иглу, — и долго перебирала пластинки, составленные плотным строем в отдельном ящике. Мне нравилось работать под музыку, и я покупала всё больше спокойные, мягкие фортепианные мелодии, и среди множества однообразных цветных папок стояла вложенная в картон подборка песен Мирчеллы.

— Она любительская, — извиняющимся тоном сказала я.

В лёгком треске помех Мирчелла пела о любви, — это было её амплуа, страстной, чувственной, яркой женщины, полной желаний и жизни. Она пела, а я говорила поверх: про то, как мы занимались с ней в тёмном склепе, про то, как я прятала ноты под матрацем, а глупые домашние големы трясли их вместе с постельным бельём, и они разлетелись по всему заднему двору стаей полосатых птиц, и ещё почему-то про маму.

— Она обещала прислать мне красивого белья. Она держит ателье, у неё там кружевницы и золотошвейки и всякий там кукольный шёлк. Я показала ей твои голые фото!

— Угу, — невозмутимо отозвался Ёши. И глянул на меня поверх листа, серьёзно и чуть прищурившись.

Мама смеялась тогда, я помню. Мама теперь много смеялась и из чопорной, строгой, сухой дамы превратилась в эдакую нимфетку и хохотушку, — чудное преображение; когда она собирала вещи, Ливи плакала навзрыд, цеплялась за юбку и умоляла забрать её на остров Бранги тоже, а теперь — вовсе отказывалась с ней разговаривать. Потому и жила без модного кружевного белья.

Ёши рисовал, а я говорила, говорила, говорила, вовсе забыв про горгулий, ангары и залив. Мне не нужны были ни ответы, ни даже, в общем-то, чтобы меня слушали; мне хорошо было рассказывать вот так, в пустоту, как будто это делало все слова сказанными понарошку.

Я понимала, конечно, почему мама уехала. Потому что она никогда толком не хотела семьи, а ещё — из-за Комиссии, которая пыталась и её тоже запереть в казематах, хотя дар у неё был совершенно другой, и разработками отца она никогда не интересовалась. Весь мрачный особняк Бишигов был наполнен тогда разговорами о запретной магии, а я научилась оформлять сопроводительную документацию даже раньше, чем создавать что-то, чему она требовалась.

— Я не вижу, если честно, особой разницы, — глухо заметил Ёши, штрихуя что-то на очередном листе.

— Мм?

Он пожал плечами:

— Между запретным и разрешённым. Вся эта условная грань доказательств такая… зыбкая.

— Повезло, что ты художник.

Ёши блеснул глазами так, что я от своего стола разглядела в них смешинки:

— Определённо.

А потом как-то вышло, что мы целовались там же, в густых тенях мастерской, и забытые под яркими лампами чертежи смешивались с карандашными набросками и шелестели таинственно и недовольно. Мы были двумя чужаками, говорящими друг с другом через зачарованное зеркало, — непохожие, холодные, запертые каждый в своём мирке, — которые поняли вдруг, что стеклянный рубеж проницаем; и достаточно было теперь одного робкого прикосновения, чтобы раствориться в странном безвременье, невозможном тумане между мирами, пронзительной тишине. Я цеплялась за него, как выпавший за борт цепляется за канат, связывающий его с кораблём; он держал меня, как замерзающий путник закрывает от ветра дрожащий огонёк зажигалки.

И когда я, выплывая из тёплого марева, почти собралась сказать какую-нибудь глупость, он вдруг приложил палец к моим губам и шепнул:

— Слышишь?

Я моргнула.

— Варакушка.

Птица пела где-то в саду, в темноте, которую не могли развеять тусклые прямоугольники света из окон. Птица пела оглушительно-звонко, яростно, из боли и отчаянной надежды быть услышанной; граммофон тихонько шуршал в углу, глаза будущих големов смотрели мимо, а под моей ладонью пульсирующей нитью кровной связи стучало сердце.

xlv

Даже если господин Ёши не видел разницы, по его собственному выражению, между запретным и разрешённым, — были те, кто видел условную, зыбкую грань доказательств оглушительно чётко.

Мастер Вито заявился неприлично поздним вечером, когда я уже сменила кольчугу на пушистый банный халат.

— Пустите его, — поморщившись, велела я голему.

Но голем остался стоять в поклоне, и я сообразила: после убийства на заднем дворе особняк всё ещё на осадном положении, и никто, кроме меня, не может пригласить чужака в дом.

— Куда с мокрой головой?! — возмутилась Меридит.

А я торопливо нырнула в пижамные штаны и домашнюю кофту, прошлась по волосам полотенцем, накинула платок и быстрым шагом направилась к воротам. Мастер Вито стоял у них, демонстративно наблюдая за ходом стрелок на наручных часах.

— Четырнадцать минут, — сообщил он мне с гадливой улыбкой. — Всё успели спрятать?

Я закатила глаза:

— Однократное приглашение. Проходите.

Застывшая у калитки химера проводила нас глазами и умостила голову на лапах.

Разумеется, у мастера Вито были документы и разрешения, — целая папка, полная продуктов жизнедеятельности Комиссии по запретной магии, в ассортименте и всей полноте чудесного разнообразия. Он протянул мне её с написанным на лице превосходством, густо замешанном на презрении: ему, кажется, думалось, будто мы играем с ним в увлекательную детективную игру, и злостные нарушители-Бишиги пока оказывались в ней на шаг впереди доблестных стражей порядка, но гениальный расследователь Вито уже напал на след чернокнижия.

Мастер Вито ненавидел Бишигов. Это было уже личное, что-то вроде болезненной фиксации; он заявлялся к нам в дом несколько раз в год, вручал ордер на «осмотр» и целеустремлённо переворачивал особняк вверх дном. Когда-то, только став Старшей, я пыталась казаться взрослой и договариваться;