– Истинная правда, – поддакнула Сабина.

Вошла Берти с рулоном плотной цветной бумаги. На ней был толстый клетчатый свитер, надетый поверх белой фуфайки, слаксы и туфли на плоской подошве. Свои кудри она стянула в узел на затылке. Она казалась увеличенной копией своих учениц, словно специально оделась так, чтобы показать девочкам: повзрослев, совершенно не обязательно меняться до неузнаваемости.

– Работать там я не смогла. Он не желает выключать телевизор.

Китти оглядела сыновей, пересчитала: вот один, вот другой.

– Кто не желает выключать телевизор?

– Говард приехал, – сказала Дот. – Я ему сказала, что ты спишь.

– И он не разбудил меня? – Китти склонилась к перколятору, глядя, как в стеклянном колпачке наверху забил кофейный фонтанчик. Кухня наполнилась бульканьем. – Просто не верится!

– Бабушка сказала, что пройти в спальню он не может, потому что там тетя Сабина, – шепнул Гай. – Сказала, что надо соблюдать приличия.

– Почему он не на работе?

– Вечером выходит на двойную смену, – сказала Дот, наполняя чашки. Одну она протянула Сабине. – Будешь?

Сабина кивнула, протирая глаза. Запах кофе напомнил ей их с Парсифалем первый приезд в Париж. Тогда они остановились в пансионе, помещавшемся над бистро, и кофейный аромат будил их по утрам. Он пропитал их одежду, волосы. Выйдя на прогулку, они могли закрыть глаза и найти дорогу в пансион по висящему в воздухе кофейному шлейфу. «Нашим кофе потянуло», – говорил Парсифаль. Тогда он еще не открыл свой магазин и делал закупки для «Френч Кантри Антике». Они без устали рыскали по блошиному рынку. Парсифаль нашел там восьмисотфунтового мраморного оленя, спящего свернувшись клубком. А покончив с покупками, они принимали душ и переодевались для шоу.

– Bonsoir; Mesdames et Messieurs. Je'm appelle Parsifal le Magicien et voici ma merveilleuse assistante[2].

«Моя чудесная?» – как-то удивилась Сабина после представления.

– Хаас сказал, что встретил вас в «Уолмарте». – Берти налила себе кофе. – Нашли ручки?

– Получила свои «Элмонд Рока»? – спросила Китти, притиснувшись к сестре.

Сабина думала, что Берти посмеется, но у девушки вспыхнули щеки. Она отвернулась от Китти, словно уличенная в чем-то постыдном.

– О-о, – вскричал Гай, учуяв возможность кого-то подразнить, – «Элмонд Р-р-ока»!

Он вложил в «р» столько испанской страсти, будто говорил не об орехово-шоколадных конфетах, а о чем-то неприличном.

– Да, подходящую ручку я нашла, – сказала Сабина, роясь в сумках, которые оставила у двери. Тяжело, наверное, приходится Берти с ее характером, тяжело быть по уши влюбленной в семье, где уже давным-давно никто не влюблялся. Ей было пять, когда Китти вышла в больнице замуж за Говарда Плейта, поклявшегося любить ее в радости и горе под капельницей с морфином. Сабина достала и показала всем запакованную в пластик и пришпиленную к картонке ручку:

– Вуаля!

– Давай я отдам тебе деньги.

Сабина улыбнулась:

– За ручку? Ну что ты! Можешь считать это моим тебе свадебным подарком.

– Но тебе придется поторопиться. Приглашения надо было отправить давным-давно. – Дот старалась изобразить приличествующее матери невесты беспокойство, но ужин явно заботил ее больше свадьбы.

Трудно сохранять энтузиазм после сорока шести лет материнского стажа.

– Мы и так знаем, кто будет на свадьбе, – заметила Берти.

– Привет, пап, – сказал Го.

Все притихли и как один повернулись к двери в гостиную – там, прислонившись к косяку, стоял Говард Плейт. Бейсбольную кепку с размашистой надписью «Вулрич» он надвинул так низко, что был вынужден запрокидывать голову, чтобы хоть что-то видеть.

– Кофе есть еще?

Дот вытерла ладони о слаксы на бедрах.

– Должен был остаться. Как-то все нежданно-негаданно захотели кофе.

– Это потому, что некоторые никак не проснутся, – сказал Говард. К кому это относилось, было непонятно: определить, на кого он смотрит из-под козырька кепки, не получалось.

– Некоторым вчера, мягко так говоря, не дали выспаться! – Китти забрала у Дот редиску, которую та резала для салата, и принялась за нее сама. Нож так и заходил в ее руках, выбивая на доске стаккатную дробь.

– Ну и кто в этом виноват?

– Ладно, – сказала Берти. – Раз Говарду больше не нужен телевизор, мы с мальчиками можем пойти в гостиную. Вы как насчет этого, ребята?

Те поднялись и, как хорошие послушные дети, принялись складывать газету, чтобы вместе с тетей отправиться туда, где потише. С появлением Говарда Плейта в комнате стало словно в битком набитом лифте, куда вдруг втиснулся еще один человек. Все неловко, стесненно заерзали.

Китти опустила нож.

– Нет, не убегайте. Я ведь вас, мальчики, целый день не видела, соскучилась. Оставайтесь. Все нормально.

– Это для меня кофе? – спросил Говард, указывая на чашку, которую Дот поставила возле раковины. Застигнутая врасплох, Дот кивнула.

– А пусть Сабина нам всем покажет, как она карты тасует, – сказала Китти. – Я сегодня уже видела и хочу, чтобы мальчики тоже посмотрели. Может, она еще и карточный фокус покажет, если захочет, конечно. Мне так понравилось! Я даже сказала, что ей обязательно надо самой выступать.

– Я то же самое ей говорила, – сообщила Дот внукам. – Она у меня из уха яйцо вынула, представляете?

– А я думал, женщины фокусниками не бывают, – сказал Го. Задумчиво помолчав, он продолжил: – Я не в том смысле, что женщины не умеют показывать фокусы – они умеют, только не показывают. Правда ведь? Я ни одной женщины-фокусника не помню.

– Ну да, ты же такую прорву фокусников видел! – подначил его Гай.

– Видел, по телевизору! – Голос Го зазвенел угрожающими нотками, предвестьем надвигающейся грозы. – А ты, ты многих фокусниц по телевизору видел, придурок?

– Ей-богу, я заору, если вы сию же минуту не прекратите! – тихо сказала Китти. Опустив нож, она сунула руку в задний карман, достала колоду карт и передала Сабине. Говард Плейт, взяв обеими руками чашку, отошел от стола и вновь встал у дверного косяка. Было нетрудно представить его хулиганом двадцать пять лет назад. Было в его фигуре что-то уязвленное и одновременно угрожающее – сочетание, которое могло казаться романтичным, когда он был молод и еще красив. В молодые годы ему было достаточно строить из себя крутого, ни о чем особо не задумываться, щеголять умением пить без меры и ходить зимой без верхней одежды. Такие парни обычно кончают плохо – либо гниют в тюрьме, либо ночью врезаются на машине в дерево и разбиваются насмерть, либо, вняв доброму совету правоохранительных органов, убираются из города, и больше никто ничего о них не слышит. Они, поскользнувшись, падают под колеса локомотива на сортировочной станции. Редко, очень редко они выживают, исправляются, остаются с женщиной, на которой женились, и с детьми, которых зачали, и чуть повыше тощих ног у них вырастает круглое брюшко. Говард Плейт принадлежал к исправившимся.