Шахматы и впрямь похожи на жизнь, ибо люди, обладающие такими же качествами, необходимы нам во всех сферах нашего национального существования. Если Британия и способна внести что-то свое в процесс создания мира, который избавит нас от облаченных в серые костюмы любителей патовых ситуаций, так это ее задорное, обаятельное, неортодоксальное, театральное своеобразие.

Я вышел на улицы Лондона, чтобы проинтервьюировать представителей британского общества по поводу положения на Ближнем Востоке. Результаты получились если и не интересные, то показательные.

– Что вы думаете о кризисе в Заливе? – спросил я у джентльмена, шедшего по Тернпайк-лейн.

– Ну, я безусловно рад тому, что в игру вновь возвращается стиль Сэнди Лайла,[175]– ответил джентльмен. – Остается надеяться, что при подборе игроков для следующего «Кубка Райдера» никаких глупостей допущено не будет.

Я перебрался на сент-джеймсскую Грин-стрит и стал ждать, когда из тамошнего устричного ресторана выйдет кто-нибудь из великих людей, чтобы выяснить его мнение. Великим оказался один из ведущих руководителей нашей разведки, игнорировать взгляды которого было бы явным безрассудством.

– В настоящее время, – сказал он, – война, как таковая, неизбежна. Нельзя же всерьез полагать, что президент Буш потратит миллиарды долларов, перемещая на Ближний Восток колоссальные воинские силы, а потом прождет несколько месяцев и просто возвратит их обратно, не добившись от Ирака даже первейшей уступки – безоговорочного ухода, которого требует резолюция ООН, с территории Кувейта. Поэтому более чем вероятно, что мы лишимся сотен и тысяч молодых жизней. Песок пустыни, если перефразировать Ньюболта, увлажнится и покраснеет.

– А другого выхода нет? – спросил я.

– Один есть, – ответил он, сопроводив эти слова отрыжкой, в которой я различил дуновения россморских устриц, соуса «Табаско» и, к удивлению моему, новозеландского шардоне. – У меня имеется радикальное решение, которое потребует устранения одного человека. Всего лишь одного.

– А! – воскликнул я. – Вы говорите о «ликвидации» Саддама Хусейна?

– Ни в коем случае. Единственным, по моему разумению, событием, способным предотвратить войну, является немедленное прекращение земного существования Джорджа Буша.

Я поднял было руку, чтобы остановить его, однако выдающийся мастер шпионажа не терпел, когда его перебивают.

– Выслушайте меня, а потом уж решайте, спятил я или не спятил, – сказал он. – Это разговор чисто теоретический. Будьте любезны, представьте на минуту, как скажется на моральном духе американцев мысль о том, что все их военные усилия на Ближнем Востоке направляются Дэном Куэйлом.[176]

У меня отвисла челюсть.

– Вот и я о том же. Дэн Куэйл как главнокомандующий, Дэн Куэйл, ежедневно дающий пресс-конференции в Белом доме, Дэн Куэйл, совещающийся с генералами Британии, Сирии, Франции, Италии и Саудовской Аравии, которые стали его союзниками, Дэн Куэйл, пытающийся умерить амбиции собственных генералов, Дэн Куэйл, объявляющий призыв молодых американцев в армию, – тот самый Дэн Куэйл, семья которого дергала, когда он сам подлежал призыву, за все нити, чтобы освободить его от службы во Вьетнаме. Идея совершенно абсурдная, однако внезапная кончина Джорджа Буша может обратить ее в ничем не прикрашенную реальность. Подумайте об этом.

– Вы всерьез предлагаете убить законно избранного лидера… – начал я.

– Этика не по моей части. Я имею дело с механизмами и возможностями. Всего доброго.

Я, зажмурясь, ткнул в карту булавкой и попал в Олд-Амерсхэм, каковая улица и стала для меня следующим «портом захода». Здесь я разговорился с краснолицым старым забулдыгой в заляпанном галстуке Королевских инженерных войск, обладателем большого военного опыта, на который он в ходе нашего разговора и опирался.

– Набросал я, значит, план постройки базового лагеря в здоровенном, мать его, wadi,[177]в двадцати милях от Тобрука. Просыпаюсь утром, а wadi нету. Песчаная буря, понимаешь, четыре часа – и весь ландшафт хоть заново на карту наноси. Ладно, у меня сержант есть, он из шахтеров, связываюсь я с ним и говорю – пахать круглые сутки, чтоб все было как раньше. И что получилось? – целый взвод плашмя лежит, кто от усталости, кто от перегрева. Старый дурак заставил их маршировать двадцать четыре часа без остановки. Связь плохая, понимаешь? Я сказал «пахать», а ему послышалось «шагать». Жуть. А теперь представь: четыре танковые бригады бьются в иракской пустыне. Одна сирийская, другая наша, третья янки, четвертая французская. Вся связь по радио. Это ж башня, мать ее, Вавилонская, ты понял? Нет, не пойдет, никак не пойдет.

Я пошел дальше.

– Мы должны помнить об одном, – сказал мне врач из Лонг-Мелфорда. – Солдаты состоят из плоти, костей и тканей, которые, как выразился Уилфред Оуэн, «так трудно добыть». Им потребовалось от семнадцати до тридцати лет, чтобы вырасти до нынешнего их состояния. И каждый может за несколько секунд обратиться в кровавое месиво, то есть в материал, из которого ничего путного уже не соберешь.

– Вот тебе и на! – ответил я. – Разве это не пораженческие разговорчики? Разве ваша задача состоит в том, чтобы играть на руку нашему врагу?

– Нет, – ответил он. – Моя задача состоит в том, чтобы починять человеческие тела. Вы просто помните то, что я вам сказал. Ради бога, просто помните.

У боевитой дамы, запасавшейся горохом на рынке Хэксема, также имелась собственная точка зрения:

– Меня уже тошнит от нытиков и миротворцев, которые твердят, будто все дело в нефти. Эти люди, похоже, никогда не слышали слова «принцип». Да если бы Кувейт был даже самой жалкой и бедной страной на свете, мы все равно бросились бы ему на помощь. Принципы и ценности. Сколько ни повторяй эти слова, мало не покажется.

– А как же ливанские заложники?

– Ну, тот член парламента правильно сказал, разве нет? Это все родственники их – расскулились, понимаешь, расклеветались. Позор!

– Так, может быть, вы и тот член парламента согласились бы обменять заложников на членов ваших семей? Это укрепило бы нашу решимость в борьбе с тиранией.

– А вы не умничайте. Умничать-то легко, гораздо труднее держаться за ценности и принципы, принципы и ценности.

– Ну да, конечно.

На днях мне подарили портрет Леонардо. И сколь ни тяжки были давившие на меня обстоятельства, я воспротивился соблазну выставить его на продажу. Решил, что он должен остаться в нашей стране и в частных руках. Говоря совсем уж точно – в моих. Было бы катастрофой, если бы это великое произведение искусства попало в музей Гетти или в зал, предназначенный для заседаний совета директоров какой-нибудь японской корпорации, ибо все эти учреждения уже довели нас до того, что рынок таких произведений раздулся до размеров, выходящих за рамки приличия и достоинства. Сейчас я стараюсь уговорить друга, владеющего прелестным Рафаэлем, пойти следом за мной по пути беззаветного патриотизма. Вообще-то портрет, о котором я говорю, не принадлежит кисти Леонардо, это, скорее, изображение самого Леонардо, выполненное, когда он был совсем еще юным, еще в отроческие его года. Портрет показывает его в типичном для Леонардо обличье – голубая бандана на голове, подрагивающий от распирающей отрока озорной энергии панцирь, округлившееся от пиццы брюшко и зеленая, буквально светящаяся здоровьем кожа. Это самый любимый мой из всех четырех Половозрелых Морфоллаксичных Хелонианцев Ниндзицу, или Юных Мутантов Черепашек-Ниндзя, как сами они предпочитают себя называть.