Линли не пытался понять, что говорила эта женщина, кроме имен, которые она называла. Вместо этого он следил за происходившим между Лоренцо, Анжелиной и Ажаром.

Мужчины по своей природе завоеватели, а Анжелина для обоих представляла территорию, на которую они заявили свои права. Томасу было интересно, как каждый из них это демонстрировал: Лоренцо – стоя за Анжелиной и положив ей руки на плечи, и Ажар – полностью игнорируя своего противника и держа наготове носовой платок на случай, если тот вдруг понадобится Анжелине, когда придет их черед выступать перед телезрителями.

Когда telecronista закончила свое вступление, сцена изменилась. Оператор перешел к стойлу, где уже был установлен свет. После короткого разговора со своим коллегой он навел камеру на Фануччи.

Казалось, что прокурор был смысловым центром всего репортажа. Он говорил чуть ли не быстрее самой telecronista, но Линли понял достаточно, чтобы понять, что его речь была наполнена обещаниями и угрозами. Преступник будет найден и тогда… у них уже есть подозреваемый, с которым они работают, и он скоро раскроет… каждый, кто что-то знает и еще не сообщил это в полицию… закон не дремлет… полиция на страже… если с ребенком что-то случится…

Рядом Линли услышал вздох Ло Бьянко. Тот достал из кармана пачку жевательной резинки и предложил англичанину, который отказался. Взяв себе пластинку, старший инспектор отошел. Выступающий Фануччи – это было, казалось, больше, чем он мог вынести.

Закончив, прокурор сделал движение шеей, означавшее, что теперь речь передается Анжелине Упман и Таймулле Ажару. Затем встал, отошел от стола и встал за оператором. Здесь он стоял как воплощение самого фатума.

Первым зашевелился Лоренцо, который вышел из кадра. Не надо путать телезрителей – им было достаточно знать, что на экране перед ними находятся родители пропавшего ребенка. Обращать внимание телезрителей на сложности личной жизни Анжелины здесь, в Италии, было лишним. Хотя, с другой стороны, подумал Линли, появление Лоренцо Муры на экране могло вызвать какие-то воспоминания у кого-то из зрителей. Он подошел к Сальваторе, чтобы обсудить это со старшим инспектором, который, внимательно выслушав его, согласился.

Таймулла Ажар и Анжелина Упман сделали свое заявление. Оно прозвучало на английском языке, так как Ажар не владел итальянским. Голос переводчика будет наложен перед вечерним эфиром. Они говорили очень просто. Сказали то, что на их месте сказал бы любой родитель: пожалуйста, верните нам нашу дочь, пожалуйста, не причиняйте ей вреда, мы очень ее любим, мы сделаем все, чтобы вернуть ее здоровой и невредимой.

Линли увидел, как Фануччи фыркнул при словах «мы сделаем все»; хотя они и были произнесены по-английски, он их, видимо, понял. Очевидно, прокурор считал ненужным давать такие обещания перед столь разношерстной телевизионной аудиторией. Там наверняка находились люди, которые с удовольствием свяжутся с родителями после такого обещания: заплати те деньги, и мы с удовольствием поделимся с вами фальшивой информацией о вашем ребенке. Фануччи подошел к Ло Бьянко с другой стороны и что-то резко сказал ему на ухо. Но, казалось, Сальваторе не услышал его.

Наконец все закончилось. Таймулла что-то тихо сказал Анжелине, накрыв ее руку своей. Анжелина приложила его платок к глазам, и он убрал ее волосы со щеки. Оператор снял этот нежный жест по указанию telecronista. Лоренцо Мура тоже заметил его, скривился и ушел, предоставив их самим себе. Он прошел в винный подвал, где, как полагал Линли, должен был кипеть от гнева до тех пор, пока все не разъедутся. Но Томас ошибся. Лоренцо вскоре появился с подносом, на котором стояли стаканы с домашним «Кьянти» и тарелка с кусками пирога. Он раздал вино и пирог всем присутствующим. Англичанин решил, что это было сделано очень по-итальянски.

Со всех сторон раздалось grazie и salute. Вино или пробовали, или выпивали залпом, пирог съели. Казалось, люди расслабились, думая о девочке: где она может быть и что с ней могло случиться.

Только Ажар с Анжелиной не притронулись к угощению. Последней вина вообще не предложили, а тарелку с пирогом она с дрожью отодвинула. Ажар же, как правоверный мусульманин, вообще не пил, а вид пирога, казалось, вызывал в нем отвращение.

Он посмотрел на окружающих, увидел у них в руках стаканы и подвинул свой Анжелине:

– Ты хочешь?

Она взглянула – как показалось Линли, с опаской – на Лоренцо, который с подносом шел через двор к Фануччи и Ло Бьянко, и сказала:

– Да, да. Спасибо, Хари, я с удовольствием выпью.

Она подняла стакан и выпила со всеми остальными. Лоренцо повернулся. Его взгляд упал на стол, за которым сидели его любовница и ее предыдущий любовник. Он сразу заметил, что она пьет вино, и закричал:

– Angelina, smettila![166]– А затем по-английски: – Не надо! Ты же знаешь, что тебе нельзя!

Они смотрели друг на друга через двор. Казалось, Анжелина превратилась в статую. Линли пытался понять, что сказал ей Лоренцо: ей нельзя пить, и она знает почему.

Секунду все молчали. Затем Анжелина произнесла:

– От одного стакана ничего не будет, Ренцо. Все в порядке. – Было ясно, что она хотела, чтобы ее любовник больше не распространялся на эту тему.

– Нет, – сказал он, – именно в данный период это опасно. И ты это знаешь.

Повисла абсолютная тишина. Никто не двигался. Вдруг неожиданно закричал петух, и стайка голубей вспорхнула с крыши винокурни.

Линли переводил взгляд с Лоренцо на Анжелину и Ажара. «Именно в данный период» имело, конечно, не одно значение: в этот период, когда твоя дочь потерялась, не стоит пить, потому что тебе нельзя терять рассудок; в этот период, когда ты не можешь ни есть, ни спать, вино слишком быстро ударит в голову; в этот период, когда вокруг тебя люди, которые следят за каждым твоим шагом, лучше оставаться трезвой… Это могло значить очень многое. Но выражение лица Анжелины говорило, что это значило именно то, что заставило Лоренцо немедленно произнести свои слова. Он сказал их не задумываясь, и для этого, в действительности, могла быть только одна причина: именно в тот период, когда ты носишь ребенка под сердцем, пить особенно опасно.

Анжелина тихо сказала Ажару:

– Ты не должен был знать. Я не хотела, чтобы ты знал. – А затем в отчаянии: – Боже, как я сожалею обо всем, что случилось!

Таймулла даже не взглянул на нее. Не взглянул и на Лоренцо. Он просто смотрел перед собой, и ничего не отражалось на его лице. Это сказало Линли больше, чем все слова, вместе взятые. Не важно, как она изгалялась над ним в период их совместной жизни, Ажар все еще без памяти любил Анжелину Упман.

– Кастро – это пустой номер, – сказала Барбара Линли.

– Она беременна, Барбара, – сказал ей Томас.