30

Алина права. Безусловно права. Я, может быть сам того не замечая, строил все свои гипотезы, основываясь на симпатиях и антипатиях. Как-то само собой получилось, что я больше доверял тем, кто вызывал во мне положительные эмоции, и наоборот. Это интуиция, без нее трудно обойтись, но я слишком много придавал ей значения. Теперь я должен был кинуться в другую крайность и уподобиться Алине, которая не доверяла и не верила никому. Я должен был безоглядно следовать методу Валеры, который все подвергал сомнению. "…Кто "А" на самом деле??? Вместо молодой жен. может оказаться пожилой мужч." Он был готов принять самую невероятную версию и отказаться от очевидного, и только на этом безоговорочном скептицизме профессиональные сыщики добиваются результатов. А Валерка был профессионалом.

Только так: подвергать сомнению то, что, казалось бы, уже очевидно. А действительно ли в каюту Дамиры кто-то проник? А действительно ли ее сын никого не видел в коридоре? Может быть, он просто не хотел об этом говорить? А правда ли, что ему не было известно о нашей с Дамирой рокировке? А вообще, черт возьми, сын ли он Дамире?..

Кажется, я слишком лихо помчался на своем скептицизме, и меня далеко занесло. Тем не менее, последний вопрос мне показался весьма интересным. Если пофантазировать и предположить, что между Виктором и Дамирой такая же родственная связь, как между мной и Алиной, то на горизонте появляются любопытные выводы. Виктор, теряя свое единственное и самое сильное алиби сына перед матерью, тотчас попадал под подозрение. В этом случае уже нельзя было категорически отрицать, что Виктор пытался грохнуть спящую Дамиру – именно Дамиру, а не меня, но женщина так закричала, что он вынужден был ретироваться. В прихожей подождал минуту, другую, хлопнул дверью для пущей убедительности и опять подбежал к кровати, но уже в роли нежно любящего сына.

Я вспомнил недавний случай с нападением на Мизина. Раненого студента первым обнаружил генерал, а спустя несколько секунд – Виктор. Врач тотчас перетащил Мизина к себе в каюту и принялся оказывать ему помощь. Почему он не сделал это в коридоре, который даже по гигиеническим показателям ничуть не грязнее каюты? Не для того ли, чтобы затем, если его кто-то начнет подозревать, объяснить появление в каюте следов крови на ключах, дверных ручках и других предметах, к которым доктор мог нечаянно прикоснуться выпачканными в крови руками?

– Ты объявил голодовку? – спросил меня генерал.

Я действительно ничего не ел, и только рассеянным взглядом смотрел в бульонную чашку. Неожиданная версия с доктором, к которой подтолкнул новый метод расследования "не верить никому", меня буквально потрясла. Мне уже казалось странным, что я раньше не дошел умом до такой элементарной вещи, которую давно подметила народная мудрость: громче всех "Держи вора!" кричит вор. Я оказался в плену у стереотипа: раз Виктор оказывает помощь пострадавшему, значит, нанести удар мог кто угодно, но только не он.

Только бы не выдать себя, свое волнение, думал я, не смея оторвать взгляда от чашки и взглянуть на врача, который медленно жевал тосты с арахисовым маслом, сидя напротив меня.

– Ты себя неважно чувствуешь? – снова спросил генерал.

– Да, – ответил я.

Второй раз преступник прокалывается, мысленно разговаривал я с самим собой, как с невидимым собеседником. Эти промахи должны пошатнуть его самообладание. Никакая нервная система не выдержит такого напряжения, и всерьез стоит опасаться, что он вот-вот проломит кому-нибудь голову рукояткой от лебедки или запустит в глаз вилку… Алина в более выгодном положении. Сидит серой мышкой в салоне и весь день напролет читает. Даже Мизин не смог найти против нее компромат. А она, тем не менее, намерена завершить расследование. Вот это показатель! Вот это работа ума!

… С чем же она сравнила это дело? Она сказала: марьяж? Да, криминальный марьяж! Что означает это слово? Кажется, набор мастей в карточной игре. Полный набор! Странное сравнение. Может быть, она хотела сказать, что не ограничивается подозрением кого-либо одного из пассажиров? Сколько же человек она может подозревать? Двоих? Троих? Или всех, кто есть на борту "Пафоса", исключая, может быть, меня и автора письма?

… Вот в чем я еще ошибался: меня раздражало, что автор письма не раскрывается передо мной, и я сам начал его вычислять, я захотел найти его среди пассажиров яхты любой ценой, и это стало моей главнейшей задачей. Но надо было понять: если автор письма не раскрывается, значит, либо он этого по каким-то причинам не желает, либо его на яхте нет, и бессмысленно биться головой в переборку.

… Она унизила меня! Она сказала: ты – пустое место. Распутать это дело тебе не по зубам. Девчонка упрекнула меня в бессилии!.. Никто и никогда не причинял мне большую боль, нежели она!..

На мою тарелку шлепнулся тонкий срез ветчины. Бледно розовый, толщиной в дискету, отвратительный на вкус, в котором не было ничего мясного, он чем-то напоминал карту, положенную рубашкой вверх. Я подцепил его вилкой и перевернул. И там – бледно-розовая пористая поверхность. Очень символично. Словно кто-то сделал ход картой, но нельзя было понять, насколько сильный этот ход – или "шестеркой", или козырным королем. Чем в таком случае ответить? Сыграть ва-банк, кинуть козырного туза? А если вдруг потом выяснится, что я побил "шестерку", сделав выстрел из пушки по воробьям?

Я поднял глаза. Мой взгляд весил несколько пудов в отличие от взгляда Мизина – легкого, маневренного, неощутимого, которым студент шарил по столу в поисках пищи. Мизин напоминал голодную дворнягу, которой бросили хлебные крошки; не полагаясь на зрение, псина водит из стороны в сторону носом, почти касаясь им земли, и липким языком собирает крошки вместе с песком. Что я знаю об этом человеке? – думал я. Ничего. Студент какого-то неизвестного вуза, малоумный, всегда голодный молодой человек в возрасте от двадцати до тридцати, который почти открыто, не стыдясь, подслушивает под дверьми кают, а затем, пользуясь врожденным интересом людей к сплетням, продает услышанное всем, кому это нужно. Все знают, что он негодяй, и Мизин сам должен предполагать, что он негодяй, но при этом он всегда улыбчив и приветлив и совершенно откровенно чередует на своем лице маски. За столом он умник, способный лишь некстати вставить в разговор малоизвестные термины. Вне стола он