— Надеюсь, они тебе очень понравятся и тебе доведется в них много куда сходить. Они как будто сделаны специально для тебя, — сказала Лаура, передавая мне пакет из атласной бумаги.

Мне никогда даже в голову не приходило, что я буду держать в руках подобный пакет.

Почему мама не сфотографировала Лауру уже взрослой и довольствовалась лишь той ее фотографией, которая лежала у нас дома в портфеле из крокодиловой кожи? Она обнаружила этот магазин, когда Лауре было двенадцать лет, то есть в том же возрасте, в котором она ее тайком сфотографировала, а потом, по-видимому, перестала в этот магазин заглядывать — возможно, выяснив, что Лаура в нем не появляется. Маме тем более не было смысла приходить в этот магазин, если ей удалось проникнуть в дом Лауры в качестве продавщицы косметических средств, которые, кстати, имели все шансы понравиться Грете. Для меня оставались тайной взаимоотношения мамы с этой семьей, чей номер телефона был обведен в ее записной книжке красным и перечеркнут несколько раз так, будто мама сделала это со злостью. Она запретила мне ходить к этим людям — что могло быть вызвано только тем, что с этой семьей связана какая-то тайна. Мама, видимо, считала само собой разумеющимся, что бабушка и мать не хотят, чтобы Лаура о чем-то узнала. Маме, возможно, пришлось долго ломать себе голову над этой проблемой. Грету отличало, прежде всего, стремление быть современной и свободной от предрассудков, а донья Лили наверняка представляла собой женщину рассудительную, которую вполне можно в чем-то убедить. Кроме того, она была несчастной женщиной-инвалидом, и это наверняка обострило у нее чувство сострадания к людям. Мне казалось, что, если бы мама рассказала им — как женщина женщинам — о своих подозрениях, поначалу это бы их сильно встревожило, но затем они, сами будучи матерями, с пониманием отнеслись бы к ее мучениям, и все бы открылось. Возможно, мы даже смогли бы создать одну большую семью. Почему все не могло разрешиться вот так просто? Ответ на этот вопрос, по-видимому, могла дать мама. Мне нужно было всего лишь подойти к ней, когда она сидит в кресле или лежит в кровати, и спросить ее. Однако это было равносильно тому, что я попытаюсь прикончить ее за несколько минут.

Сидя в автобусе, я надела купленные сапожки и положила свои старые черные кроссовки «Адидас» в коробку из-под них. Эта коробка и бумажный пакет, в котором она лежала, были такими красивыми, что у меня не поднялась рука их выкинуть. В коробку я буду складывать свои старые чулки, да и пакету тоже найдется применение. Я положу и коробку, и пакет в свой шкаф, чтобы мама случайно не увидела их и не узнала название магазина.

По дороге домой я решила, что позвоню под каким-нибудь предлогом по номеру телефона Греты, а незадолго до закрытия обувного магазина вернусь к нему, чтобы посмотреть, куда Лаура идет после работы. Она наверняка захочет немного прогуляться, чтобы подышать свежим воздухом и отвлечься от своих забот, а затем отправится домой. Мне подумалось, что, какой бы хорошей ни была ее жизнь, я ей все равно не завидовала.

Придя домой, я узнала, что Анхель снова уехал в Аликанте, а отец еще не вернулся с работы. Когда я заходила в дом, сквозь стекла веранды на меня посмотрел, разинув слюнявую пасть, Гус. Он пару раз гавкнул и завилял хвостом. Гус с каждым приходом сюда был все менее активным, хотя и таким же жизнерадостным. Я поставила бумажный пакет рядом с диваном и бросилась к застекленной двери, чтобы открыть ее и дать Гусу возможность выразить свою радость по поводу встречи со мной. Он обычно выражал ее тем, что пытался облизать мне руки и лицо. Анна всегда содержала пса в чистоте, и его шерсть была мягкой и шелковистой. Выходя с веранды, я закрыла за собой дверь, не пуская Гуса в дом, а иначе там везде осталась бы его шерсть и слюна. Я услышала, что мама о чем-то рассказывает. Она все еще лежала в постели, ее послеобеденный отдых затянулся, потому что ей хотелось набраться сил, чтобы наконец-таки хоть раз сходить в кино. Анна слушала молча. Она очень хорошо умела слушать. Анна была не из тех людей, которые любят поразглагольствовать и все время стремятся перевести разговор на себя. Складывалось впечатление, что с ней никогда не происходило ничего неприятного, ужасного, экстраординарного, что она никогда не толстела и никогда не худела, что она никогда не болела. Единственное, о чем она рассказывала, — так это о своих поездках в Таиланд и о богатом господине, который там ее ждал. Я не стала заходить в родительскую спальню: Анна умела развлекать очень хорошо, и после общения с ней мама, как говорится, становилась как новая.

Я подогрела себе два черпака чечевицы, которую приготовила в воскресенье, и не спеша ее съела, глядя сквозь стекло на морду Гуса. Он наблюдал за мной из своего собачьего мира — мира острого нюха, чуткого слуха, тонких чувств и умения добиться того, чтобы люди тебя поняли. Собаки придумали махать хвостом, чтобы показывать нам, людям, что они довольны, и лай, чтобы держать нас на расстоянии. Я также бросала взгляды на куртку и сумку Анны, лежавшие на стуле рядом со столом из красного дерева. Это была другая сумка — не та, в которой я порылась в ресторане, когда Анна обедала с моим отцом. Возможно, пропавшая фотография лежала сейчас в этой сумке или же в кармане ее большой мягкой куртки. Проблема заключалась в том, что, если бы я подошла сейчас к стулу, на котором лежали вещи Анны, и прикоснулась к ним, Гус поднял бы бешеный лай, потому что собакам, чтобы жить за счет своих хозяев, нужно всячески демонстрировать свою безграничную преданность им. Мне, тем не менее, следовало попытаться. Пока мама о чем-то рассказывает, Анна будет неотрывно ее слушать. Поэтому я поставила тарелку в раковину, открыла на пару секунд кран с горячей водой, чтобы остатки еды на тарелке не засохли, выпила воды, вымыла руки и медленно направилась к куртке Анны. Куртка эта была желто-красно-черной и, наверное, понравилась бы Лауре. Подходя к куртке, я стала лихорадочно размышлять над тем, как стану оправдываться, если меня уличат.

Я засунула руку в карман куртки. Он был сделан из шелка. Мои пальцы нащупали монетки и какие-то бумажки, похожие на чеки из магазинов. Гус наблюдал за мной непонимающим взглядом, пока наконец мои движения не показались ему подозрительными. Подняв свои густые брови — как преподаватель, увидевший, что один из учеников списывает, — он начал лаять. Я достала самые обычные магазинные чеки и, не глядя, положила их в карман штанов — чтобы взять хоть что-то и чтобы не получилось так, что я рисковала понапрасну. Я не осмелилась залезть ни во второй карман, ни в сумку и поступила правильно, потому что Гус лаял так громко, что из-за его лая я не услышала, как мама замолчала, а Анна вышла из спальни родителей и направилась в кухню. Она была босой — как будто только что лежала на кровати рядом с мамой. От одной только мысли о том, что она растянулась на кровати моих родителей и оставила на ней запах своих духов, я невольно поджала губы — как будто съела что-то такое, что мне не понравилось.

Я едва успела отойти от стола. Анна, возможно, заметила, как я отходила от стола, но того, что я рылась в кармане ее куртки, она точно не видела. Было, конечно, нелепо и постыдно подозревать ее в хищении фотографии. Исчезновению фотографии наверняка имелось какое-то другое, разумное и правдоподобное, объяснение, тем не менее что-то внутри меня заставляло подозревать именно Анну.