Неужели не может так случиться?

Ведь должна быть в этом мире хоть какая-то справедливость!

«ДОРОГОЙ БАТЮШКА УДАЛОСЬ НАМ РАЗЫСКАТЬ ТРЕХ ТВОИХ РОДСТВЕННИКОВ, НО ВСТРЕТИЛИСЬ ПОКА ТОЛЬКО С ОДНИМ ОН НАМ МНОГО РАССКАЗАЛ ИНТЕРЕСНОГО ОБО ВСЕЙ НАШЕЙ РОДНЕ И СООБЩИЛ ОБ ОСТАЛЬНЫХ НАДЕЕМСЯ ВСТРЕТИТЬСЯ С НИМИ БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ ЛЮБЯЩИЕ ТЕБЯ ДЕТИ».

Такая телеграмма, как и обещался Скорняков, была им отправлена из Никольска, но в руки адресата она не попала. Почтальона, принесшего ее на квартиру Сокольникова, остановили перед дверью два солидных господина, показали свои документы, заглянув в которые молодой парень перепугался до дрожи и отдал телеграфный бланк, не сказав ни одного слова. Почтальона вежливо проводили до выхода из парадного, похлопали по плечу и посоветовали, чтобы он и впредь вел себя точно так же — помалкивал.

Сам Сокольников, предупрежденный Родыгиным, на квартире не появлялся, но на разведку сходил: натянул старую одежду, какая нашлась у Абросимова, обошел вокруг своего дома и сразу же опытным взглядом определил — дом находится под наблюдением.

«Значит, никаких известий из Никольска не получить, все телеграммы будут перехвачены, — думал он, возвращаясь на квартиру Абросимова, — и не эсеры тут своих людей выставили, здесь более серьезная публика…»

Он нисколько не сомневался, что наблюдение за домом ведет полиция. Вот угодил так угодил: сверху — молот, а снизу — наковальня. Расплющат!

«Посмотрим, посмотрим, хотя, по большому счету, противник вполне обозначен, — неторопливо думал Сокольников, возвращаясь на квартиру Абросимова, — если наблюдение ведет полиция, значит, приказ отдан с самого верха. Неизвестно лишь одно — кем конкретно он отдан, но сути дела это не меняет. И вывод напрашивается лишь один — испугались организации, которую я задумал и начал создавать. Она еще в зачатке, а уже напугала. И вся моя затея прибегнуть к помощи Москвина-Волгина и его газеты попросту смешна. Меня уже обозначили, меня уже назвали и начали на меня охоту».

Думал он об этом совершенно спокойно, без всякого страха и даже без чувства тревоги, потому что в минуты опасности всегда рассуждал и действовал, руководствуясь лишь холодным рассудком. И поэтому, оказавшись в квартире Абросимова, он сразу же, с порога, объявил:

— За мной началась двойная охота. Поэтому у меня теперь только один выход — ехать в Никольск. Первым же поездом. Если мы найдем этого Феодосия, нам с ним все равно никуда не скрыться. Значит, остается одно — убрать его любым способом. Лучше ничего не знать о будущем, чем знать, что предсказание этого будущего используется во вред России. Я беру с собой трех верных людей, и мы уезжаем в Никольск. Вы, Евгений Саввич, остаетесь здесь, телеграммы будем слать на ваш адрес. Если понадобится помощь, обратитесь к моим людям, я сообщу, как с ними связаться. Все, разговоры закончены, пора действовать.

— Подождите, подождите! — от нетерпения Москвин-Волгин даже костылем застучал в пол. — Я тоже еду вместе с вами! И это не обсуждается!

— Верно, не обсуждается. Вы остаетесь здесь. Речицкий без руки, а на подмогу ему и Гиацинтову я привезу хромого. Замечательная картинка! Дом инвалидов… Нет! К слову сказать, совсем забыл, Алексей Харитонович, наши литературные опыты можете положить в архив, теперь в них нет никакой надобности.

— Как в архив?! Я же отправил! Завтра номер выходит! — закричал Москвин-Волгин.

Сокольников коротко хохотнул и махнул рукой:

— Ну и пусть выходит! Пусть читают. Для меня это обстоятельство уже не имеет значения. А вы, Алексей Харитонович, как я уже сказал, остаетесь здесь.

Но Москвин-Волгин не успокаивался, продолжал шуметь и доказывал, что с помощью костыля он вполне сносно передвигается и обузой ни для кого не будет.

Сокольников безнадежно вздохнул и сдался:

— Хорошо. Но отправитесь вы один и через неделю после нашего отъезда. Не раньше! Если здесь за неделю что-то произойдет, расскажете нам. Связь в Никольске будем держать через Скорнякова, адрес я сейчас напишу.

На следующий день Сокольников со своими людьми отбыл в Никольск.

День выдался холодный, ветреный, по перрону мела поземка, пассажиры торопились скорее зайти в тепло и уют вагонов, и после первого удара вокзального колокола все уже были на своих местах. В том числе и Москвин-Волгин. Оглядываясь, он довольно шустро забрался в последний вагон, пристроил свой саквояж и сел у окна; крутил в руках толстую трость с большим золоченым набалдашником и широко, счастливо улыбался. Казалось, что даже веснушки на его лице весело и довольно поблескивают.

«Здравствуй, мой дорогой, мой любимый Владимир!

Пишу тебе это письмо, а у самой вздрагивают руки, вот уже две кляксы посадила, как нерадивая ученица, пальцы в чернилах. Понимаю, что надо отложить письмо хотя бы до утра, понимаю, что не всякий сон вещий, все понимаю разумом, а душа трепещет и не желает соглашаться ни с какими доводами. Сейчас ночь глубокая, за окном беспросветная темнота, а я засветила лампу и сижу за своим маленьким столиком. Вся дрожу и никак не могу успокоиться. Причина одна — мне только что приснился сон. Странный, пугающий и одновременно со всем этим — радостный. Я боюсь, я не хочу верить, а сама захлебываюсь от неожиданно появившейся надежды. Поле, огромное, бесконечное, до самого окоема, а по нему старая дорога. Никто, видно, по ней не ездит, и она заросла травой. И там, где эта дорога расходится в разные стороны, образуя две отдельные дороги, лежит большой камень. Я стою возле него и вижу, что по дороге идешь ты, мой Владимир. Живой, здоровый и такой веселый-веселый. Подходишь ближе, я тебя всего вижу, вижу даже, как глаза блестят, протягиваю руки, кладу их тебе на плечи и просыпаюсь. И первая моя мысль, что все это было наяву. Даже ладони горят. Ты ведь никогда мне раньше не снился, хотя я всегда желала увидеть тебя хотя бы во сне. И вот сегодня увидела. Живого.

Господи, яви великую милость, пусть этот сон сбудется. Больше ни о чем не прошу!»

Варя положила ручку, отодвинула в сторону тетрадный листок, обхватила голову руками и закрыла глаза. Она снова хотела увидеть поле, старую дорогу, идущего по ней Владимира, но видела лишь беспросветную темноту, точно такую же, какая плотно густилась за окном. Вдруг порывисто встала, повернулась лицом в передний угол и тихо опустилась на колени, на холодный, еще не крашеный пол.

Богородица со старой иконы смотрела на нее теплыми, материнскими глазами. Казалось, что она все слышит и понимает, а если так, значит, можно доверить самое заветное:

— Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице, приятилище сирых и странных предстательнице, скорбящих радосте, обидимых покровительнице! Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помоги ми яко немощну, окорми ми яко странну…

Голос Вари рвался, падал до тихого шепота, но сохранялись в нем надежда и вера, что будет услышана эта молитва: