Английский капитал теперь получает доступ на русский рынок прямо, без шведского посредничества и пошлин. Всего внешняя торговля России при Петре Великом выросла в 8–10 раз. Основная часть её приходилась на Англию и Голландию.

Тем не менее, поддерживая стремление России к модернизации, всячески поощряя Петра I в его стремлении «ногою твёрдой стать при море», английский и голландский торговый капитал, равно как и официальная дипломатия обеих стран, не проявляли особого восторга по поводу начала Северной войны между Россией и Швецией. Русская историческая традиция, в свою очередь, склонна видеть в этом типичное поведение «коварного Альбиона», двуличие английской политики. Маркс видит такое же коварство, но уже в отношении Швеции. Формально англо-шведские отношения в годы Северной войны были дружественными, вплоть до 1719 года между двумя странами даже существовал договор о совместной обороне. «И тем не менее, в течение почти всего этого периода мы видим Англию последовательно помогающей России и ведущей против Швеции войну с помощью тайных интриг, а порой и с помощью грубой силы, хотя договор никто не отменял, а войны не объявлял»[345].

Голландцы, имевшие торговый, а англичане — ещё и военный договор со Швецией, вооружали и обучали войско Петра. В 1715 году Англия присоединилась к антишведской коалиции почти в открытую: на стороне России выступил Ганновер, объединённый с Англией династической унией. В 1716 году британский флот появился у берегов Зеландии, чтобы поддержать русско-датский десант, готовившийся к высадке на территории Швеции. Однако русское командование, в конечном счёте, от этой рискованной затеи отказалось, причём отношения между союзниками за время пребывания русских войск в Дании сильно испортились. Войска Петра возвратились на родину, и уже с 1718 года английская политика в отношении России резко меняется. Почувствовав, что петровская империя пытается занять на Балтике господствующее положение, в Лондоне начали всячески этому противодействовать. Английский флот вновь появился на Балтике, на сей раз для того, чтобы сдержать рост русского могущества и принудить Петра к заключению мира. Что и было вскоре достигнуто [Надо сказать, что английское посредничество было не совсем бескорыстным: в качестве «благодарности» Швеция была вынуждена уступить часть своих германских владений Ганноверу].

Чем, однако, руководствовались в Лондоне и Гааге, проводя столь двусмысленную политику в отношении России? Причина этой двойственности была та же, что и во время Ливонской войны. С одной стороны, Швеция была союзником Франции, злейшего врага и англичан и голландцев, английской промышленности был нужен доступ к русским рынкам, голландским купцам было нужно русское зерно. Но с другой стороны, не менее важны были для них и польские рынки, доступ к которым обеспечивал немецкий торговый капитал под военно-политическим патронажем шведской короны. Иными словами, в начале XVIII века английская дипломатия столкнулась с тем же противоречием, что и во время Ливонской войны. Разница была лишь в том, что в Ливонскую войну Московия вела непосредственную борьбу с польскими армиями, а в Северную войну Речь Посполитая уже не играла самостоятельной роли, превратившись из субъекта в объект международной политики. Саксония, Швеция и Россия боролись между собой за влияние в Польше. Но общий экономический расклад оставался прежним. Усиление России автоматически означало углубление упадка Польши.

В XVII веке Швеция систематически захватывала устья рек, по которым польский экспорт может быть отправлен в Балтийское море. Теперь шведов теснила поднимающаяся Россия. Рост влияния на Балтике не только открывал ей доступ к морю, но и создавал возможность контроля над товарными потоками, идущими из Польши. Наконец, превращение петербургской империи в самостоятельную торговую силу на Балтике в планы Лондона никак не входило. «Преобладание малопроизводительной и бедной Швеции в Балтийском море при незначительном распространении шведской активной торговли не слишком беспокоило Англию, — читаем мы в старом немецком исследовании по морской истории. — Но если бы вновь созданное российское государство взяло в свои руки торговлю сырьём, доставляемым из внутренних областей России и Польши, то, вероятно, монополии Англии и Голландии пришёл бы конец»[346].

И Россия, и Польша вошли в мировую систему именно как поставщики дешёвого сырья и продовольствия. Но именно потому, что, в конечном счёте, эта роль не предполагала больших выгод, обе страны были обречены на жесточайшую борьбу между собой, стремясь максимизировать те немногие преимущества, которые давало их участие в мировой торговле. Именно в этом и состоял пресловутый «спор славян между собою».

По существу, они боролись за одно и то же место в мировой системе. И если в XVI веке Россия вчистую проиграла первый этап этой борьбы, оказавшись на грани полной катастрофы, то в XVIII веке она не только взяла реванш, но и обрекла Польшу на экономическую и политическую деградацию, а позднее — и на потерю политической независимости. Подъём России сопровождается упадком Польши. В годы Смуты польские войска стояли в Кремле, а польский королевич претендовал на московский престол. Эпоха торговых войн завершилась разделом Польши и присоединением её хлебородных провинций к России. В XIX веке под власть русского царя перешла Варшава.

Раздел Польши закрепил положение России в мироэкономике как ведущего поставщика дешёвого сырья и зерна. «После присоединения Польши, — удовлетворённо констатирует Кирхнер, — даже сухопутные торговые пути были открыты. Борьба России за непосредственную связь с Западом была выиграна, и обе стороны остались в выигрыше»[347]. Так историк, отстаивающий принципы свободной торговли, с почти детской наивностью констатирует положительные последствия уничтожения одного из ведущих европейских государств. После раздела страны польские патриоты на протяжении полутора столетий регулярно обращались к либеральному Западу с просьбами о помощи, но от них отделывались двусмысленными обещаниями. Увы, борцы за национальное возрождение, как и свойственно романтикам, обращали на лозунги и декларации куда больше внимания, чем на деловые интересы.

Самодержавие

Авторитаризм русского государства в XVI–XVII веках далеко не уникален. Иван Грозный мог недоумевать по поводу странных английских порядков, при которых его «царственная сестра» Елизавета мирилась с парламентским представительством, но другие европейские монархи смотрели на лондонское правительство с такими же чувствами. Для того времени исключением была именно Англия. И неслучайно новая династия Стюартов, взойдя на трон, пыталась исправить политическую систему на континентальный манер.

Совершенно иначе обстояло дело в XVIII–XIX веках, когда принципы политического представительства пробивают себе дорогу в Европе. На Западе происходят буржуазные революции и политические реформы, тогда как в России самодержавие не только сохраняется, но и укрепляется. Неудивительно, что современниками это воспринимается как доказательство отсталости. Однако этот авторитаризм был необходимым следствием крепостничества, которое отнюдь не было просто