У нас нет оснований оспаривать это заявление. Нам остается лишь установить особенность Ленина, так резко его отличающую от всех революционеров всех революций, — отсутствие жертвенности.

Мужество, храбрость не являются прямым рефлексом первичных элементов человеческой психики. Физиологические центры инстинкта самосохранения естественно заложены в основе жизни. Мужество и храбрость получают свое выражение только в том случае, если налицо оказываются другие импульсы, более сильно развитые, чем инстинкт самосохранения, а потому его подавляющие. У нас — у офицеров — над инстинктом самосохранения доминируют различные чувства, как то: честь, сознание долга, любовь к родине и т. д. Политического деятеля двигает на риск идеал, сознание необходимости жертвы для общего блага. Мы можем констатировать, что никаких чувств, превалирующих над животным инстинктом самосохранения, у Ленина не оказалось. В трудные минуты он прежде всего бежит, один бежит, молча бежит, бросает своих без указаний. Значит, весь его психический комплекс оглавлял личный элемент животного инстинкта самосохранения[165].

Столь ярко развитый и превыше всего поставленный, этот личный элемент представлял начало и конец его психологии.

Если выписать известную формулу, выдвигаемую научной психологией, а именно: «Активный идеализм неизменно приводит к жертвенности», и попробовать подставить в нее коэффициенты Ленина, то мы приходим к следующему выводу. Первая предпосылка — налицо — активность несомненная. Результат — жертвенность — нуль — не достигнут. Отсюда вторая предпосылка — идеализм — подводится под сомнение.

Ленин чужд идеалу, как производной чувства; именно в этой области вообще, кроме чрезмерно развитого чувства страха, Ленин не дает ни одного признака: у него не было склонности к изящным искусствам — музыке, живописи, изящной литературе; ему недоступен целый мир симпатических переживаний, который ведет к облагорожению духа. Он не поднялся даже до любви к рабочему, которая могла бы привести к героизму.

Ленин — не легенда, одухотворенная подвигом; он и не фанатик. Именно не фанатик, потому что понятие о фанатизме подразумевает наличие идеала и жертвенности. Нельзя определять Ленина как фанатика, который ни перед чем не останавливался для достижения своей цели. Нет! Останавливался: он не хотел и не мог принести собственной жизни.

Он и не мог стать фанатиком[166]. Тогда, может быть, маньяк? Тоже далеко от истины: маньяк упрямо преследует свою навязчивую идею, а Ленин был жестоко упрям на все случаи жизни, не переносил чужих мнений, по поводу чего они ни высказывались бы, а не в одной политике. Завистливый до исступления, он не мог допустить, чтобы кто-нибудь, кроме него, остался победителем. Жестокое и злое проступало в нем, как в любом споре, так и в игре в крокет или шахматы, когда он проигрывал[167]. Проявить независимость, поспорить с ним о чем угодно или обыграть его в крокет — значило раз навсегда приобрести себе врага в лице Ленина.

Заканчивая на этом вторую страницу, а с ней и старую регистрационную карточку Ленина, вспомним теперь некоторые подробности из его досье 1917 года.

Для меня оно открылось с приездом майора Alley. Узнав

0 моих неудачах наложить запрещение на въезд в Россию пассажиров пломбированного вагона, Alley влетел ко мне «вне себя» со словами: «Вы понимаете, что теперь произойдет?» Он понимал.

Несколько последовательных ударов вдребезги разбили русскую государственность за несколько часов февральской революции. По безбрежной равнине первыми беспрепятственно выступают в тесном союзе: анархист Железняков, немецкий агент Мюллер и вор-рецидивист Аснин[168].

Сколько их? В Петрограде я встретил на одного Железнякова сотню Мюллеров и легион Лениных. Последние все прибывали.

Носитель идеи государственности — русская интеллигенция, выступив позднее этих легионов, с верою смотрит на Временное правительство, видя в нем Верховную Власть. Она долго не ведает, что Правительство составляло лишь щит анонимного интернационала — прикрытие для блуждающей в потемках демократии и весьма определенного Нахамкеса и иже ему подобных.

Временное правительство не дает твердого политического курса. В безграничной свободе народные массы приходят в движение. Его ускоряют условия войны; но Железняков, Аснин и Мюллер в своем максимализме далеко выбрасываются вперед.

Ленин, запертый в Швейцарии, продолжал точить свое жало; он, вероятно, никогда не увидел бы света, если бы не спекуляторы Парвус и Ганецкий, которые предложили его немецкому командованию. Отъезжая из Цюриха, он пишет швейцарским рабочим, что «размах буржуазно-демократической революции в России может сделать из нашей революции всемирную социалистическую революцию»[169].

Прибыв 3 апреля в Петроград, он на вокзале возвещает толпе: «Да здравствует всемирная социалистическая революция!»[170]

Ему вновь приходится пристраиваться к революции, которая пришла совсем иначе, чем он предполагал, уже успела разрушить русскую государственность и твердо стать на прямой путь торжествующего максимализма.

По соображениям Ленина, февральская революция должна была дать толчок к социалистическому перевороту в Европе, который уже обратным ударом должен был вызвать социалистическую революцию в России. Эти соображения, в которых большевики усматривали исключительное предвиденье своего вождя, лежат в основе его генерального плана, кратко выраженного известными словами о «ставке на мировую социалистическую революцию». Судьбе было угодно, чтобы «вождь» сделал новую ошибку, оказавшуюся роковой для всего народа; 20 лет изолированный, народ до последних дней вынужден все один закладывать «фундаменты для будущего социалистического строительства».

Ленин привез в Россию классовую ненависть, немецкие деньги и обширные труды о приложении марксизма в России[171]. Эти печатные издания, написанные в излюбленной полемической форме, длинные, так как Ленин имел привычку повторяться, были раскрыты только после 25 октября. Они имели первостепенное значение после большевистской революции, выдвинули в Совнаркоме Ленина как теоретика по диктатуре пролетариата, которая должна будет привести к социализму, но не находили еще приложения в 1917 году. Застав партию на перепутье с явно выраженным меньшевистским уклоном в сторону длинного буржуазно-демократического моста, который со временем приведет к социалистическому берегу, Ленин, соответственно своему новому генеральному плану, увидел обетованный берег настолько близким, что, по его мнению, пролетариат мог сам на него перескочить от обратного удара европейских социалистических революций и без всяких мостов. Его политический мираж привел в недоумение старых большевиков. Споры о конечной цели социализма отбрасываются; на помощь приходят деньги. Опять деньги! Раньше воровские, теперь немецкие. Первый ученик — Каменев, а с ним даже Зиновьев опять едва не исключаются из партии. «Бунт на коленях» прекращается в две недели. Вопрос о социализме снимается с очереди. Надо ли на нем ломать копья, когда деньги получаются и можно добраться до власти? До войны убеждения и воровские деньги Ленина уничтожили партию, загнав ее остатки в тупик. После войны в отношении всего генерального плана они же бросили весь народ в склеп, из которого он до сих пор не может выбраться[172].