– Не искушай меня, Незлобин. – Сильвио дыхнул коньяком мне в лицо. – Христом богом прошу – не искушай! Всю эту гоп-компанию надо бы по-хорошему прогнать через пыточную камеру – так, для юмору, а после живьем закопать.

Где-то я недавно это уже слышал. Я попытался вспомнить и не смог.

– Террористы будут казнены. – Он грохнул ладонью в стол. – А ты полетишь в Нью-Йорк. И отпускаю я тебя не из сентиментальных юношеских соплей, а поскольку знаю: ты ни при чем.

– Ты уверен? – язвительно спросил я.

Он замолчал, посмотрел на меня и грустно улыбнулся, как улыбаются больным детям.

– Незлобин, друг ты мой ситный! Ты знаешь, я иногда даже тебе завидую – твоей наивности, твоей… как бы это сказать, невинности. Девственности. Ты так и не вырос… Ты ж и сейчас, как пастушка на лугу – вереск до пупка, а в глазах васильки. На курсе тебя считали блаженным, чокнутым. Чуть ли не кретином… А мне как раз именно это простодушие твое и нравилось – с тобой поговоришь, точно по берегу моря прогулялся. Свежо, романтично и пеной пахнет. После всякого дерьма, знаешь, как приятно…

Я сглотнул и стиснул ладони под столом.

– Так приятно… – мечтательно повторил Сильвио. – Изящный юноша, к тому же интеллектуал – Данте по памяти шпарит… Помнишь, как ты этим клушам что-то из «Божественной комедии» залепил… Умора! Они так и сели. Клуши. А ты – обаятельный, с манерами, как юный лорд, потерпевший кораблекрушение. Точно злая буря занесла тебя к нам в королевство бескрайних помоек. У тебя шпага на боку и роза в петлице, а у нас тут щами воняет и все под банкой с утра пораньше.

Сильвио усмехнулся. Я сипло проговорил:

– А я думал, мы с тобой…

Он вопросительно поглядел на меня.

– Думал… мы друзья… – наконец выдавил я.

Сильвио заржал, вдруг остановился и раздраженно гаркнул:

– Дружба? Какая, на хер, дружба?! Тебе, что тринадцать лет?

Он смотрел на меня своими голубыми глазами, смотрел с равнодушной брезгливостью, как смотрят на калек у церкви. Белая комната качнулась, я впился ногтями в подлокотник, у меня перехватило горло. Напрягая каждый нерв, я сжал зубы. Казалось, крен усиливается и кресло вот-вот начнет сползать по ковру.

– Ну ты и гад… – сквозь зубы просипел я.

Он пожал плечом, потом, точно вспомнив, сказал:

– Кстати, спасибо за помощь. Ты нас прямиком на этих подонков вывел, мои ребята за твоим маячком…

– Маячком? Каким маячком? Не было маячка, выбросил я телефон твой! Выбросил!

Сильвио заулыбался, довольно откинулся в кресле.

– Пропуск! Пластиковая карточка, дружище! В ней чип был, в ней, родимой.

– Врешь ты! – бессильно заорал я, бросаясь на него. – Врешь!

Подлец не врал насчет пыточных камер – они были, и там действительно пытали. Боли я почти не чувствовал, рот наполнялся горячей кровью, густой и соленой, которая мешалась с привкусом крови Сильвио. Его кровь была тошнотворно горькой, – впрочем, какой еще на вкус должна быть кровь тирана?

Прежде чем охране удалось оторвать меня, я почти откусил Сильвио ухо. Он, весь заляпанный кровью, сидел на ковре и обеими руками прижимал ухо к черепу, точно пытаясь приклеить обратно. Охранники ломали мне руки, я рычал и плевался, Сильвио растерянно скулил.

– Сволочь… Ну что ты натворил? Вот ведь сволочь…

Я пытался схватить руку, бившую меня по лицу, – безуспешно, потом упал ничком на ковер. Меня скрутили и поволокли из комнаты, Сильвио гаркнул мне вдогонку:

– Юродивый! Ну и подыхай со своим ублюдком! Я ведь хотел спасти тебя!

– Пилат хренов! – удалось прохрипеть мне. – Мелок ты, Сильвестров, для Пилата!

Охранник, с удовольствием гакнув, крепко саданул мне в солнечное сплетение.

– Да и ты не Иисус Христос!

Последнюю фразу Сильвио я услышал уже из коридора.

В пыточной камере я почти сразу потерял сознание, вскоре после первых ударов. Свет вспыхнул и медленно погас, меня накрыла вязкая тьма. Я бесконечно опускался в эту тьму, падал и падал, как падает утопленник в океанскую толщу, в пустоту Марианской впадины, безо всякой надежды когда-нибудь достигнуть дна. По чернильному бархату скользили какие-то тени – то ли чудовищные рыбы, то ли отражения комет. В их сонных хвостах, как в венецианских шлейфах, мелкой россыпью вспыхивали блестки сапфиров, тускло мерцали кровавые рубины, таинственно сияли изумруды. Томные спирали этих лент завораживали – я подумал, что если это и есть смерть, то наши земные страхи явно преувеличены. Я подумал о ней, и она появилась. Без хищной ржавой косы и черного капюшона, в тени которого мерещится щербатый оскал. Но и без балаганной бутафории я сразу ее узнал.

Смерть выплыла из гробового мрака. Торжественная, как языческая царица, она направлялась прямо ко мне в окружении свиты фонарщиков. Глаза ее, нет, не глаза – темные очи, смотрели с ласковым спокойствием. Это спокойствие передалось и мне. Она плавно подняла руку, фонарщики вытянулись на цыпочках, готовясь задуть свои лампы.

– Погодите… – остановил их я. – А как же мой сын?

Смерть задержала взмах, подумала, потом согласно кивнула. Прикрыла глаза. Фонарщики опустили лампы, разочарованно выдохнули в сторону. И тут же магическая процессия начала растворяться, таять, тьма вздрогнула и стала мутнеть, точно небо в предрассветный час. Растаяли ленты и спирали, погасли сапфиры, все вокруг залила тягучая сизая муть. Откуда-то донесся звон бубенцов, звук становился резче и назойливей, он рос до тех пор, пока мой мозг не наполнился отчаянным звоном, а тело свирепой болью. Казалось, я весь состою из этой боли.

Чьи-то руки отодрали меня от липкого цементного пола и куда-то поволокли. Чавкнула дверь, грохнул железом замок. Затопали кованые подошвы. Эхо тугой болью отдалось в голове.

– Этого куда?

– В сорок седьмую.

– Так там уже один есть.

– Тащи, урод!

– Тащи, тащи… – недовольно пробормотал урод. – Начальников развелось… Чего таскать, один хер по утрянке всех к стенке поставят.

Меня пинком втолкнули в камеру, грохнула дверь, лязгнул засов. В углу, привалясь спиной к стене, сидел мой сын. Безвольно раскинув руки с обращенными к потолку ладонями и вытянув босые ноги, он, казалось, дремал. Его меловые ступни были самым светлым пятном в камере.

Мне удалось встать на карачки, мне было очень худо. Шатаясь, как раненый зверь, я дополз до него, осторожно тронул за ногу. Он устало поднял голову.

– А-а, отец… – приоткрыл он запекшийся рот.

Передние зубы были выбиты.

– Митя…

Я нашел его ладонь, сжал. У меня хватило сил, чтобы не завыть в голос. Не выпуская его руки, я сел рядом. С силой вдавив затылок в холодную побелку стены, закрыл глаза. Мне вдруг стало по-настоящему страшно. Ледяная жуть вползла в мое нутро, переполнила душу. Господи, что я могу?! Бессилие, беспомощность… Плевать на меня, черт со мной, но как же он? Мальчишка ведь, как же так, господи? Зловещее величие, да, конечно, очень впечатляет, но где же милосердие твое?