Колосники мы нашли, а дверки не было, топливо загружали через конфорку, дым отвели в голландку через отверстие для ее чистки.

И наступило блаженство.

Зимний вечер, только что пришел из техникума, растопил печку и сварил мамалыгу. На большом столе горит коптилка, разложены чертежи и стоит кастрюля с мамалыгой, а в углу топится наша печурка. У печурки стоит ведро с мокрым угольным порошком. Я черчу при свете коптилки и время от времени то съедаю ложку мамалыги, то отодвигаю конфорку, и потолок освещается бликами живого огня. А я леплю из мокрой угольной крошки комочки, как для игры в снежки и эти самодельные брикеты кладу в раскаленное чрево на уже спекшиеся комки и закрываю конфорку. Опять остается свет только от коптилки, а плита раскаляется докрасна.

Хуже, если нам выдают ведро керосина, потому что тогда приходится выдергивать вату из матраса, макать ее в ведро с керосином и бросать через конфорку в топку. К концу зимы мы с Костей спали на одном матраснике без ваты. Чтобы было теплей, спали вместе на полутора спальной кровати с дощатым настилом (была одна такая в нашей комнате), из остальных матрасов вату вытащили еще раньше. Но, никакого уныния в нас не было. А через некоторое время и свет дали, но к проволочной экзотике мы уже не вернулись – топили печурку, и ни одного праздника не пропускали. Отмечали и светские, и церковные, религиозные, и революционные.

Большей частью отмечали с девчатами из соседней комнаты. С девчатами жила и молодая женщина-фронтовичка, демобилизованная по беременности. Ее ребенок сейчас был у ее родителей, учиться ей надо было только два года. Однажды я с ней пошел на базар покупать «водку» – разбавленный водой спирт. Фронтовичка, прикладываясь к горлышку, оценивала качество спиртного, а я слышу за спиной голос торговки: «У…, мальчишку за собой водит», хотя по возрасту, Люба была всего года на три старше меня.

На радостях по любому поводу мы, с Костей, обнявшись, ходили по баракам и пели во весь голос: «Вдоль по улице метелица метет…», в общежитской стенгазете нарисовали этот дружеский шарж.

Особенно ждали Новый Год. Задолго перед новым годом мне прислали кусок сала, но мы его не ели, а положили в тумбочку в предвкушении новогоднего веселья, – питались только тем, что нам страна выделяла.

Перед самым новым годом, 31-го отправились с Костей искать выпивку. Обошли множество подвальчиков, но было уже поздно – уже все накрывали столы, а мы еще что-то искали, в результате купили то, что другие не взяли. Вернулись раздосадованные с мыслью: «Ну и черт с ним, сейчас сала с этой досады поедим». Открываем тумбочку, а сала нет. Бухнулись поперек (наискосок) кровати и заснули. Заснули, сраженные этим ударом. Никогда нам в голову до этого мысль о воровстве не приходила. Бросали мы комнату условно закрытой и вот такое дело.

А следом еще одно дело. Девчата из соседней комнаты тоже оставляли дверь своей комнаты только условно закрытой. Как-то не найдя у себя кастрюли, мы открыли условно закрытую дверь у девчат и взяли кастрюлю, а на следующий день Люба сказала, что у нее пропал отрез, выданный профкомом техникума в качестве помощи, и заявила об этом в милицию. Такой вид помощи в годы войны и в первый год после войны был широко распространен. Удостоившийся такой помощи, отрез или другое что-то получал по государственной цене, и нес его на базар, где продавал по рыночной цене. И я такую помощь получал, не помню в техникуме или в институте на первом курсе.

Пришел милиционер, стал интересоваться у соседей, т. е. у нас: не заметили ли мы чего-нибудь подозрительного. Мы сказали, что ничего не видели, и в комнату к ним заходили за кастрюлей, и там ничего не заметили

Как, заходили?

Так, открыли дверь и зашли.

Мы пошли с милиционером в милицию давать объяснения и нас поместили в камеру предварительного заключения – КПЗ, в подвале под милицией. Некоторое время были там вдвоем, а позже привели еще двоих, помоложе нас. Эти двое в таком месте были не новичками.

Им сразу захотелось закурить. Мы не курили. Эти друзья поскребли в карманах, наскребли табачку, нашли обрывок газеты и свернули самокрутки. Спичек у них не могло быть – их при задержании изымают. Они выдернули из телогрейки клочок ваты, как-то свернули его особым образом, послюнявили, и стали перевернутой табуреткой катать по дощатым нарам; вскоре вата задымилась, и они прикурили.

Ночью нас вызвали на допрос. Когда мы поднимались из КПЗ, мне показалось, что из милиции вышел человек похожий на Макара Семеновича, но как он мог узнать о том, что я сижу в милиции? Вероятно, мне это показалось – дома это не вспоминалось.. Сидим в коридоре. В кабинет вызвали парнишку лет четырнадцати. О чем-то его спрашивают, а затем велят подбросить дров в печку и, когда он это делает, прижимают его руку раскаленной дверкой печки. Раздается дикий вопль. Допрос продолжается, а в это время одна за другой слышатся команды: «Ограбление на такой-то улице, наряд такой-то на вызов». «Домашняя кража на такой-то улице, наряд такой-то, с собакой на вызов…». Одни наряды выбегают, другие возвращаются. Сигналы идут непрерывно. Не предполагал я, что в милиции такой калейдоскоп событий. Всю ночь милиция ловит воров и грабителей.

Во второй половине ночи нас вызвали в кабинет и предложили подписать протокол. Ни допроса, ни расспроса. Протокол был противоречив, в нем стояло: «Вошли в комнату, якобы!!! за кастрюлей», а кончался протокол словами: «отреза не брали». Мы расписались.

А в общежитии девчата, взволнованные случившимся, ожидая нас, не спали. Было три часа ночи, видно только к этому времени следователь выкроил время, чтобы написать протокол. Много дней мы ломали головы, пытаясь хотя бы предположить, кто же «спёр» отрез. Мы даже устраивали «сеансы» спиритизма и водили по столу блюдечко. Блюдечко упорно нам называло имя Шурова из тандема эстрадных артистов «Шуров и Рекунин» (уж не помню, как звали Шурова), пока у девчонок не возникло подозрение, что потерпевшая, таким образом, хотела получить второй отрез.

После зимней сессии поехал домой. Я не помню, как обстояло дело с билетами на поезд. Ездили мы самыми невероятными способами. На перроне безбилетников отлавливали, так что те, кто не имел билетов или становились на заднюю площадку паровоза, или садились в вагоны на ходу за перроном у стрелки, где поезд шел еще медленно, а то и на крыше вагона ехали. Я испытал все способы, не помню уж, когда какой. А вот первую обратную дорогу помню.

Из совхоза в Грозный шла машина, (грузовик, разумеется), и я был отправлен на нем. Запомнилась дорога через горы между Грозным и Гудермесом. Широченная просека – не менее ста метров, шоферы на глазок, оценивая обстановку, пытаются определить, где можно проехать. Конец зимы, то тут, то там застрявшие или в громадных лужах, или в непролазной грязи машины. Все зависит от чутья шофера. Мы, то рывком, то ползком переваливаем через хребет и по дороге вниз одна гайка, крепящая колесо слетает, а остальные отворачиваются и колесо начинает выписывать восьмерку, но шофер это замечает и останавливается прежде, чем колесо, а может быть, и машина с нами не срывается в ущелье. Порывшись у себя в ящике, находит запасную гайку, но она почти не держится на почти сорванной резьбе. Чтобы ее закрепить, он на резьбу накручивает медную проволоку, а затем уже на эту проволоку ставит гайку и затягивает и ее, и остальные гайки. Доехали.

Приближались майские праздники, уже отметили 8-е Марта, Пасху и вот теперь 1-е Мая. Пошли разговоры, что к 1-му Маю возьмут Берлин.

Сейчас, спустя более полувека, я думаю, вернее, вижу, понимаю, возмущаюсь и сострадаю. Какое это было жуткое преступление – брать Берлин к празднику!!! Берлин окружен. Где будут стоять после победы наши войска и войска союзников, давно договорились Бей, добивай из пушек, из Катюш, бросай с самолетов многотонные бомбы, но не дай убить ни одного нашего солдата, которому довелось дойти до Берлина. Не лишай еще сотни, тысячи, сотни тысяч семей мужей, отцов, сыновей.

А тогда об этом не думали, хотелось радости,