управленческих институтов, посредством чего обозначилась еще одна стратегия апроприации внешнего опыта. Стремление Сталина к безграничному расширению пределов собственной компетенции и на этот раз выразилось документально. 15 марта 1946 года Верховный Совет СССР принял закон «О преобразовании Совета Народных Комиссаров СССР в Совет Министров СССР и Советов Народных Комиссаров союзных и автономных республик — в Советы Министров союзных и автономных республик»[1006]. Этот документ, с одной стороны, как бы поднимал управленческий аппарат СССР до уровня ведущих западных государств, а с другой — подчеркивал особость его положения, делая если и не первым среди равных, то хотя бы конструктивно выделяющимся среди «капиталистических» административных институтов. Ошибочной видится точка зрения, что Советский Союз таким образом пытался войти в «семью европейских государств», потому как в этом шаге конфронтационный компонент явно превалирует над «пацифистским камуфляжем», в который он облекался. Иными словами, этот «шаг навстречу» был отнюдь не жестом доброй воли вождя, а лишь стратегически точным способом занять выгодное положение для последующей реализации пропагандисткой работы и осуществления идеологических атак на «внешнего врага».

Вместе с тем этот краткосрочный временной промежуток, когда политика предъявляла себя в чистом виде, стал периодом подъема культуры, которая так долго была служанкой этой политики. На несколько месяцев (приблизительно до начала марта 1946 года, когда Черчилль выступит с Фултонской речью; об этом — далее) пропала и потребность в агитации. Прежний враг был разбит, а новый еще не найден[1007]. Локальные всплески идеологической активности не омрачали ситуацию в целом, а то и дело доносившиеся призывы к неукоснительному соблюдению принципов социалистического реализма до середины 1946 года были не столько элементами новой эстетической доктрины, сколько почти рефлекторными попытками партфункционеров от искусства создавать видимость активной пропагандистской работы. Неслучайно именно тогда стало возможным появление на страницах одного из главных «толстых» журналов статьи Ф. Панферова «О черепках и черепушках», в которой жесткой критике подверглись методы «партийного руководства» литературой[1008]. В обществе не ощущался былой страх, до войны буквально витавший в воздухе (хотя вскоре людей культуры вновь скует ужас от возможности начала новой войны[1009]). Советская литература в 1945–1946 годах существовала в почти естественных условиях: границы насаждаемого метода были размыты потоком произведений, который хлынул на страницы «толстых» литературно-художественных журналов. Доля текстов, в которых тема войны приобретала бы нужные советской власти очертания, была тогда еще настолько мала, что в пространство печатной жизни не могли не проникнуть подлинные свидетельства о пережитом, позднее причисленные к проявлениям так называемой «окопной правды». С этим же связана и отчетливая лиризация поэзии, берущая истоки еще в стихотворных текстах первых военных лет. Об этом К. Зелинский, явно продолжая линию Асеева и на риторическом, и на идейном уровнях, писал в статье «О лирике»[1010], опубликованной в «Знамени» осенью 1946 года. Именно в этот период оказалась возможной публичная критика на страницах «Литературной газеты» «лакировочной», существенно «облегчающей» трагический пафос военного времени поэзии А. Софронова[1011]. Другой взгляд на лирику первой половины 1940‐х предложил А. Тарасенков в статье «Поэзия в дни войны» (1946). Он поддержал Твардовского, Симонова, Тихонова (он «наиболее подвержен чужеродным влияниям», хотя и окончательно «сбросил путы формализма и нашел себя как поэт социалистического реализма»[1012]), Инбер, Алигер, Антокольского и закономерно осудил Ахматову, не отказавшуюся от своих «ошибочных эстетических взглядов»[1013], Сельвинского, Пастернака. Однако вскоре радикализм суждений критика усугубится: в статье «Поэзия в наши дни» (1948) он будет уличать в пессимизме и упадничестве Межирова, Алигер, Антокольского[1014], Рождественского[1015].

В связи с актуализацией колонизаторских настроений по-новому встал вопрос о национальных литературах. Тенденция к присвоению сделалась одной из центральных и в связи с оформлением единого поля советской литературы. Если в 1930‐е работа с национальными авторами в основном проходила «на местах» — в республиканских отделениях Союза писателей, то после войны происходит очевидная централизация: сфера соцреалистического искусства буквально присваивала себе различные внешние культурные традиции. Отныне всеми вопросами развития «литератур братских народов» занимается «руководящий центр». С этим процессом связано, например, появление в «Литературной газете» множества статей, посвященных азербайджанской, армянской, белорусской, болгарской, грузинской, дагестанской, казахской, киргизской, латышской, литовской, монгольской, таджикской, татарской, туркменской, украинской литературам, литературоведению в Грузии и Туркмении[1016]; несколько позже начнут появляться статьи о прибалтийских литературах[1017]. Появилась рубрика «По советской стране». (Статьи и заметки о национальных литературных и культурных традициях станут неотъемлемой частью каждого выпуска «Литературной газеты», «Советского искусства», а позднее и «Культуры и жизни» вплоть до конца 1940‐х годов.) Все эти литературы должны были «оплодотвориться героическими делами строителей социалистического государства»[1018], надежно усвоить категориальный аппарат соцреализма и непременно применять его при создании художественных текстов, автор которых претендует на место в каноне советской многонациональной литературы. Лучшие из этих образцов включались в институциональный контекст сталинской соцреалистической культуры. В передовой «Издательский план и реальность» от 18 мая 1946 года «Литературная газета» писала:

С окончанием войны планы издательств значительно расширились. На издательство «Советский писатель» возложена почетная задача — систематически знакомить читателя с произведениями современной русской литературы и лучшими явлениями литератур братских республик. Таким образом оно становится одним из важных центров, осуществляющих ленинско-сталинскую политику дружбы народов[1019].

Однако не стоит забывать, что параллельно с этим в республиках проходила кампания по искоренению националистических настроений или, попросту говоря, шел процесс «оскопления» национальной идентичности с целью редукции ментальных различий между членами «единой семьи народов». Советская литература, таким образом, должна была представлять собой нейтральную сферу, в пространстве которой языковые, эстетические, национальные и даже сугубо текстуальные расхождения подвергались бы максимальной редукции[1020]. Если же республиканский автор, писавший на национальном языке, не мог самостоятельно преодолеть этот рубеж и влиться в эту нейтральную сферу советской литературы, то на помощь ему приходили переводчики. Они и приводили текст к нужному состоянию, почти полностью устраняя из него черты индивидуально-авторского стиля (поэтому перевод романов В. Василевской с польского или В. Лациса с латышского в языковом и стилистическом отношениях ничем не отличается от романов М. Бубеннова или Ф. Панферова). В дальнейшем и Комитет по Сталинским премиям будет обвинен в недостаточном проявлении внимания к произведениям национальных литератур, что еще раз подчеркнет важность вопроса о республиканских культурных традициях в послевоенную эпоху[1021]. С этим связана и весьма затруднительная для членов Комитета практика организации командировок для знакомства с работами национальных авторов[1022].

В программной статье «Темы, ждущие писателя», опубликованной в первом номере «Литературной газеты» за 1946 год, Н. Тихонов рассуждал и о литературном освоении