— Ты хоть понимаешь, что тебя едва не похоронили заживо!

Она сглотнула, подавив желание упрекнуть его в черствости. Ведь она думала, что потеряла его. Она запомнила его урок. Он что, не способен ее понять? Не может опустить бессмысленное предисловие и просто заключить ее в объятия?

— Кармен Доту нашла самое подходящее место, — продолжал Дюген. — Под кучей компоста. Садовник ничего бы не заметил. Никто бы тебя не нашел. Разве что бульдозер, расчищая землю под «Толбьяк-Престиж». И то необязательно. О чем ты думала, когда дразнила эту девицу?

На нее нахлынула тревога, за последние дни ставшая привычной, головокружение, страх, что он ее не любит. Что все это было просто мимолетным приключением слишком занятого, задерганного мужчины. Легким увлечением… Она тут уже несколько часов наедине с этой грубиянкой-лейтенантом. А он даже не зашел спросить о ее здоровье…

— Ты позвонила мне на личный телефон. Я им никогда не пользуюсь во время работы. Я автоматически прослушал сообщение. Все висело на волоске, Ингрид. Сам не знаю, зачем включил этот чертов автоответчик.

Из-за моих мысленных призывов, Саша. Все дело в них. Разве ты не чувствуешь всего, что нас объединяет? Узы тоньше травинки… Как же ты их не чувствуешь?

— Я бы приехал один, но так получилось бы дольше. И тебе удалось всем продемонстрировать гениальность твоих догадок. Тебе недостаточно было выставить меня полным идиотом, отправившись в Новый Орлеан. Есть ли хоть какой-то способ тебя остановить?

Он и не ждал ответа. Скорее подыскивал слова. Те, которые им так трудно произнести вслух. Хотя они всегда одни и те же. Она решила, что еще сохранила остатки гордости. И не позволит их растоптать.

— Теперь, когда ты узнал, кто убил Лу, ты можешь меня отпустить. Я видела, как встает солнце в этом кабинете. Мне это неинтересно.

Дюген понял, что она собирается сделать. Встать, развернуться на каблуках, повременить перед дверью в ожидании перемены. Именно это она и сделала. С тем ритмом и блеском, которые подвластны только шоу-звездам и величайшим упрямицам. Он хотел сказать ей что-нибудь вроде: у нас с тобой все равно ничего бы не вышло. Потому что ты помешала бы мне стать тем, чем я хочу. И в конце концов я бы тебя в этом упрекнул. Так больно говорить тебе это, но… После короткого колебания он исполнил то решение, которое только что принял:

— Ты свободна, Ингрид.

Он прошел мимо пустого стола привратницы, углубился в коридор. Изображения монахинь в экстазе, лукавых епископов, пылких аббатов и прочих полных решимости миссионеров были сняты и повернуты лицом к стене. Их приговорили к смирению и неизбежному забвению. На месте остался лишь жизнерадостный господин пряностей: Луи-Гийом Жибле де Монфори улыбался в свое удовольствие, отныне единственный обитатель этих вновь ставших светскими стен. Дверь в кабинет сестры Маргариты была приоткрыта, оттуда доносилась песенка Мадонны. Дюген вошел.

На ней был белый костюм с крупными позолоченными пуговицами, волосы собраны в скромный пучок, глаза подведены одной линией, а губы — мазком розовой перламутровой помады. Солнечные лучи осеняли ее нимбом, гармонировавшим с этой ее новоприобретенной мягкостью. Она выбросила шторы, заменив их газовыми занавесками, пенившимися на паркете. Солнце светило прямо в окна, медленно разрушая тысячи ботанических трактатов, назидательных житий святых мучеников и мучениц, мемуаров великих христианских мыслителей.

Он подумал, что она похожа на ангела. Конечно, на отставного ангела, жадно стремящегося к земным утехам и всяческим грехам, но все же ангела. Она была полнокровной, талант ее был ярким, словно цвет ее глаз — единственное темное пятно на этой напускной мягкости. Она, словно хамелеон, меняла окраску, приспосабливаясь к желаниям своих партнеров. Резкость померкла, насыщенные цвета сменились напоминанием о легком весеннем снеге, только взгляд мог ее выдать. И еще голос, ее хрипловатый голос:

— Майор Дюген! Какая неожиданность. Я как раз собралась пообедать в каком-нибудь приятном месте. В скромном, но хорошем ресторане. Вы составите мне компанию?

— В скромном ресторане?

— Разве вы не помните? Я вам говорила, что умею жить не только в роскоши. Ну же, позвольте себе расслабиться. Мы поболтаем.

— О чем?

— О чем пожелаете. Я уверена, что с вами легко разговаривать. Мне нравится ваш голос. Буду откровенна: вы мне нравитесь. После обеда мы вернемся сюда. И вы проведете со мной вечер и ночь.

Он улыбнулся ей. Представил, как она сидит напротив него в ресторане Рашида. Как уплетает, запивая густым атласским вином, тажин из ягненка, не оставляя ни крошки, как искушает его своим грудным смехом. Он всегда думал, что преступники в жизни отличаются непомерными аппетитами. Быстрым шагом он вышел в коридор. Она бросилась за ним, ловко балансируя на своих высоченных каблуках. Он позволил ей взять его под руку. Она задержала его, чтобы легко коснуться губами его губ, и сплела его пальцы со своими. Они шли по длинному коридору с повернутыми лицом к стене портретами. Перед портретом Луи-Гийома она остановилась.

— Помоги мне его снять, — сказала она.

Они прислонили его к стене, но она попросила, чтобы он повернул его обратной стороной. Она вновь попыталась его поцеловать, но он за плечо подтолкнул ее к выходу.

При виде лейтенанта Николе, поджидавшего в холле, Хатч замерла.

Выпустив руку Дюгена, она отстранилась. Поправила пучок, одернула безупречно сидевший костюм.

— Вы не знаете, от чего отказываетесь, майор Дюген, — произнесла она недрогнувшим голосом.

— У вас свидание, мадам Хатчинсон, но не со мной.

Она послушно села в машину. И всю дорогу любовалась Парижем.

— Я люблю этот город, майор, — произнесла она, пока Николе парковал машину перед комиссариатом. — И глупость полицейских тут бессильна.

Ее любовь к Парижу казалась искренней. Эта женщина была способна на откровенность. Подобно всем королевам лжи, подумал Дюген, она так искусно подмешивает правду к своим выдумкам, что в конце концов ей удается соткать паутину без единой зацепки.

— Здравствуй, Шарлиз, — сказал Брэд Арсено.

На мгновение на лице Шарлиз Фрэзер отразилось замешательство. Но она быстро овладела собой, очень быстро, подобно морскому приливу, который обгоняет беглецов и, как ни в чем не бывало, оставляет после себя гладкий берег.

— Я так и не пустил корни в раю, вот и надумал вернуться, — продолжал Брэд. — Надеюсь, ты на меня не в обиде.

— Кто этот шут гороховый?

— Человек, которого вы забыли, Шарлиз. А вот он вас вспомнил. Не сразу, но ему это все-таки удалось.

С плотной белой повязкой на голове он смахивал на гору, за которую зацепилось облачко. Брэд потерял ухо, зато обрел память. Когда он вышел из комиссариата, Ингрид, Лола и Бартельми затащили его в «Красавиц». Сидя за чашкой кофе на вкусно пахнущей кухне Максима, Брэд рассказывал о своем вернувшемся прошлом.