– Подождите, я сам попробую, – сказал Август Долгов.

Мощным ударом ноги (и как это у него вышло с первого раза?) он вышиб дверной замок.

Бац! Дверь распахнулась внутрь, ударилась о вешалку в прихожей. И они сразу ощутили этот запах – сладковатый, тошнотворный запах тлена.

Гущин и Август Долгов прошли по темному коридору в комнату.

Катя… она медлила. Потом пошла. Снаружи дождь. А тут смерть побывала.

Она увидела перевернутое кресло, затертый ковер, залитый кровью, и торчащие из-за кресла ноги в модных разноцветных кедах.

Даня-Душечка лежал навзничь на полу, раскинув руки. И теперь его было трудно узнать.

Полковник Гущин наклонился над трупом.

– Горло перерезано. И судя по состоянию тела, он уже тут давно, не менее трех дней.

Гущин и Август Долгов остались ждать приезда опергруппы с Петровки, 38, – Гущин лично позвонил начальнику МУРа, своему старому знакомому. А Кате и Ершовой велел:

– Тут надолго, так что вы уезжайте. Чтобы у Петровки лишних ненужных вопросов к вам не возникло.

Август Долгов осматривал входную дверь:

– Следов взлома замка нет, и отмычкой не работали. Парень сам пустил убийцу к себе.

Катя и Ева Ершова спустились на лифте, вышли из подъезда. Ливень стих, но все еще с неба капало.

– Мне надо вернуться на работу в лабораторию, – сказала Ева. – Несчастный парень, за что его убили? За то, что он видел там, в Ховринской больнице, видоизмененный образец? Но ведь свидетелей много, целая группа. Значит ли это, что теперь начнут убивать их всех, устранять?

От такой версии Катя похолодела.

– Но они все уже успели всем рассказать, дали интервью, их даже по телику показывали, все получило такую широкую огласку. Кто бы ни старался держать все это в тайне, ничего не вышло. Ребята все рассказали. И что же, их за это начнут убивать? Мстить, что ли? Бессмыслица какая-то, – Ева смотрела на Катю, словно предлагая ей озвучить, что она думает.

Но Катя не торопилась с выводами. На этот раз рот на замок.

– Да, смысла мало, – она кивнула. – Я в главк, до свидания, Ева.

Они расстались в том самом дворе. Катя направилась к Садовому кольцу. Она старательно обходила лужи и размышляла.

Тот парень, что выскочил из подъезда и едва ее не сшиб. Он не шел у нее из головы. Его машина, номер которой она, да и все они там, под дождем, просто не разглядели. Так улепетывают с места происшествия лица, подозреваемые в содеянном. Тот парень – убийца? Она лоб в лоб столкнулась у подъезда с убийцей? Но Гущин сказал, что тело пролежало в квартире не менее трех дней. А если тот беглец – Иван Лыков? Но Катя тут же отбросила эту мысль. Нет, она же сразу узнала Лыкова на видеозаписи с камер, а здесь даже близко ничего нет похожего. Парень, что выскочил из подъезда, совсем молодой. Может, знакомый Данилы Клочкова? Пришел, увидел, что в квартире труп, и сбежал со страха? Но дверь, когда они звонили в квартиру, была заперта, как же этот знакомый попал туда? У него свой ключ, что ли? Тогда опять-таки подозрение на него падает, ведь дверь квартиры на момент убийства не была взломана.

Катя остановилась, зашла под прозрачный пластиковый козырек троллейбусной остановки. Направо над рекой – Дом музыки и столь памятный ей отель «Красные холмы», его башня видна с Садового кольца. Если поехать в ту сторону, то доберешься до проспекта Мира, а там институт Склифосовского. А кто у нас в институте Склифосовского?

Там лежит с переломом один из приятелей Клочкова, ходок в Ховринку, которому повезло меньше всех. Он единственный сейчас доступен для немедленного допроса. Адреса остальных ходоков она не знает, до дочки вице-губернатора Веры не добраться. А этот парень, что в «Склифе», он…

Катя подняла руку, и, на ее счастье, сразу же остановилось такси – желтое с шашечками.

– В «Склиф», – попросила Катя. – И побыстрее, если можно.

Час вечерних посещений больных еще не настал, Катя предъявила в бюро пропусков свое удостоверение – в институте Склифосовского привыкли к визитам следователей и оперативников к потерпевшим и поэтому пропустили ее на территорию без лишних вопросов.

Катя решила разузнать в справочной, в какой же палате… внезапно она поняла, что совершенно не помнит фамилии этого парня. Когда они пытались достать его там, в темноте из колодца… а он стонал от боли… Что они ему ободряюще кричали? И потом, позже, когда Данила Клочков рассказывал Августу Долгову… как он называл приятеля… кличка какая-то смешная… Смайлик, да, но у Смайлика была еще и фамилия Гер…

– Скажите, пожалуйста, в какой палате лежит молодой человек, которого несколько дней назад доставили с переломом из Ховринской больницы?

– А, это к которому телевидение приезжало? Зав отделением травмы не пустил. У нас тут не шоу, а лечебное заведение, – из окошечка справочной ответила суровая сестра. – Вы что, из газеты?

– Я следователь. В какой он палате?

– В двухсотой, отделение травматологии.

– Простите, а как его имя и фамилия?

– Вениамин Герштейн. Стойте, вы же сказали, что вы следователь!

Но Катя уже нажимала кнопку лифта.

В отделении травмы в двухсотой палате лежали трое. Смайлик Герштейн на кровати у окна играл сам с собой в «Танки» на планшете-компьютере.

– Вениамин, добрый день, я из полиции, капитан Петровская Екатерина, – Катя сразу же, чтобы не пугать и не расстраивать его, предъявила официально удостоверение. – Мне необходимо с вами поговорить.

– Я вас помню, вы были там, в Амбрелле, когда меня из провала доставали. Спасибо вам.

Паренек, худенький, кудрявый, Кате сейчас показался гораздо более симпатичным, чем тогда, когда он на носилках визжал от страха. Обе ноги – в гипсе, рядом с кроватью – костыли.

– Не за что, я об этом с тобой поговорить пришла. Что же все-таки вы там видели в больнице?

– Меня уже сто раз спрашивали. И родители, и журналистка из газеты и люди в черном. Я уже все им рассказал, – Смайлик Герштейн отложил планшетку.

– Люди в черном?

– Ну, кино смотрели, прямо вылитые двое, правда, не Уилл Смит и не Томми Ли Джонс. Они меня на диктофон записали. Сразу видно – товарищи из ФСБ.

– И все-таки что ты видел в Ховринке?

– Ужас. Я посветил фонариком, и это вдруг возникло в пятне света. С него словно содрали кожу, плоть багровая, и оно все блестело, как от жира, и жутко воняло. А потом оно заревело, и мы… и я побежал, я испугался, понимаете? Что-то запредельное.

– Не было это похоже на человека? – спросила Катя. – Пусть изуродованного, видоизмененного?

– Монстр это был, монстр настоящий. В полном реале. Было темно в том зале, и мы все там столпились, потому что до этого удирали от каких-то бомжей полоумных с финкой. А потом вдруг появилось это. Поймите, я не трус, я ничего не имею против экстрима, даже с парашютом однажды прыгал, но когда это выскочило прямо на нас и с четверенек поднялось на дыбы, заревело, как гоблин, я… Вера меня трусом теперь считает, даже не звонила ни разу с тех пор.