– Да, благородно с его стороны принять Молли, – продолжила миссис Льюис. – Ведь, в конце концов, нельзя требовать от мужчины, чтобы он принял не своего ребенка.

– Достаточно уже, Бетти, – твердо заявила мама. – Джек любит Молли, как свою собственную дочь.

Я хотела сказать Бетти Льюис, чтобы она замолчала. Указать ей на то, что ее красная помада выглядела дешевкой, а ее глаза слишком выпучены, чтобы быть красивыми. Я ненавидела ее за то, что она произнесла то, чего я боялась больше всего. Того, что Джек терпит меня только из-за мамы.

Когда дома разгорелись споры по поводу того, еду ли я в Америку с мамой, бабуля повергла всех в шок, сказав, что все америкашки – озабоченные.

– Ма, не надо пошлостей, – сказал дядя Роджер, поперхнувшись чаем. Мы все покраснели от смущения, но бабуля и не думала останавливаться. Майор Джек Уильямсон захочет большую семью. Больше даже, чем семья викария из двенадцати человек – прямо двенадцать доблестных апостолов, – а все знали, что его жена ослабла, как пустивший стрелу салат, от растяжек и с трудом могла вспомнить свое имя. И маме стоило бы получше поразмыслить о том, во что она ввязывается.

Дядя Роджер вышел, хлопнув задней дверью. Мама ушла наверх. Бабуля сидела у кухонной плиты и шуршала своей черной юбкой, а я стояла, не в силах шелохнуться, ведь это меня они сейчас обсуждали.

– Она остается здесь, – заявила бабуля, ударив своей клюшкой по столу. – Мы уже потеряли Сьюзен. И мы не можем теперь потерять Молли.

Миссис Льюис опустила руку в сумочку и извлекла оттуда пакет леденцов. Я знала, что она их хранила. Она сунула леденцы мне в руку.

– Извини, – проговорила она. – Нервы совершенно не выдерживают. – В ее осипшем голосе слышались слезы. – Это просто… просто из-за того, что я могу никогда не вернуться в Лондон. Я, возможно, уже никогда не увижу маму и папу. Они не смогут себе позволить переезд сюда, правда ведь? И никогда не увидят своего внука или внучку.

– Оставьте себе, – сказала ей я. Мне ее было жаль. Она так же, как и я, тосковала по дому. – Готова поспорить, Джимми будет безумно рад вас видеть, – добавила я.

– Спасибо, – ответила она, вяло улыбнувшись. – Не знаю. Скорее удивится. Последний раз, когда мы виделись с Джимми, мы протанцевали всю ночь. Я любила раньше танцевать. А теперь я хочу только закинуть повыше ноги. А еще умираю, хочу чаю. Ирен, мы можем где-нибудь раздобыть чаю и булочек? Одна я не могу пойти. Просто не могу. Я боюсь, что сразу потеряюсь в этой толпе.

Мама посмотрела на нее с сомнением.

– Я не хочу пропустить Джека…

– Молли могла бы постоять с чемоданами, – сказала миссис Льюис. Она сунула мне в руку фотокарточку мужчины в военной форме. Я уже тысячу раз видела изображение Джимми. – Покараулишь Джимми, Молли? Мы быстренько.

– Ну не знаю, – проговорила мама. – Вокзал просто огромный…

– Со мной все будет хорошо, – сказала я ей.

Меня очень обрадовала мысль побыть некоторое время одной, без звона в ушах от пронзительного голоса миссис Льюис. Мама сняла с чемодана один из ярлычков с фамилией и привязала его к пуговице моего пальто.

– Стой прямо здесь и никуда не двигайся.

– Хорошо, – пообещала я. – А если увижу Джека или мистера Льюиса, я их позову.

Я села на чемодан и посмотрела им вслед. Затем вытащила из своего ранца маленького плюшевого медвежонка и обняла его. Джека мы не видели уже пять месяцев. Он вернулся в Америку в апреле, прямо перед окончанием войны. Узнаю ли я его без формы? А если увижу его и не окликну, то он, наверное, пройдет мимо меня и не заметит. Он же все-таки маму ищет, а не меня. Как сказала бабуля, я – дочка английского фермера, а не нью-йоркского адвоката.

До этого момента я все еще мечтала о том, что что-нибудь произойдет во время нашего путешествия, что-нибудь непредвиденное, из-за чего нам придется вернуться домой. Теперь же я размышляла о том, могло ли с Джеком приключиться какое-нибудь жуткое происшествие по пути на вокзал: потоп или автомобильная авария, или в какие там еще катастрофы попадали жители больших городов вроде Нью-Йорка. Конечно же, если он не приедет забрать нас, то мне и маме придется поехать обратно в Англию.

Я представила, как возвращаюсь в нашу деревню и подхожу к коттеджу Кларки. Они со Сьюзен сидят в садике перед домом на кушетках, а из леса доносится пение птиц. А я – вернувшийся путешественник, который рассказывает о штормах в Атлантике, о статуе Свободы, о самом большом в мире вокзале. «Ну, считай, что ты на всю жизнь насмотрелась, – может сказать Кларки, присвистывая от восторга. – Ты лучше присядь и сними туфли. Пусть ноги отдохнут, милая моя. Ты, наверное, еще долго никуда не захочешь пойти».

Я положила медвежонка обратно в ранец и решила, что спрячусь, когда придет Джек. Я спрячусь, и он уйдет, думая, что нас тут нет. А потом я скажу маме, что не видела его. Обманывать маму было ужасно, но если Джек не придет и не заберет нас, то мы поедем обратно на ферму. Только я, мама и наши общие воспоминания о папе.

Когда папа был жив, у нас были две тягловые лошади, которые таскали телеги с сеном, и он учил меня прыгать со спины одной на спину другой. Потому что бедра этих лошадей были настолько широкими, как он любил поговаривать, что на них можно было устраивать пикник втроем. Я так сильно любила папу, что даже не могла признаться, что мне не хочется этого делать. У меня плоховато выходили гимнастические упражнения. Я всегда была неуклюжей. Бабуля поддразнивала меня, говоря, что балериной мне не стать. Я перебиралась на коленях с одной скользкой спины на другую, вцепившись в кожаную упряжку, надеясь, что не рухну вниз.

– Ну давай, Молли, крошка моя, – любил подбадривать папа, стягивая шапку на затылок, а его загоревшее за лето лицо светилось улыбкой.

Все любили моего папу и его игры. Перешагивание с одной лошади на другую – было одной из многих шалостей, которые делали сенокос запоминающимся. Он стоял на их спинах, как самый настоящий циркач. Мама говорила, что у лошадей очень большие копыта. Она волновалась, что я могу пораниться. Папа же утверждал, что ничего не случится.

– Молли, как я, – любил он приговаривать, – бесстрашная.

Бесстрашной я не была, но всегда ею притворялась. Зимой 1940 года, когда мне было шесть лет, мой папа умер, и мне пришлось притворяться бесстрашной ради мамы. После похорон она начала уходить на долгие прогулки, возвращалась затемно, в испачканной лишайником и мхом одежде, с поблескивающими от дождевых капель волосами и с неподвижным взглядом. Мы с бабулей смотрели, как она шла через кухню и поднималась по лестнице в свою комнату. Она словно бы совершенно забыла обо мне. Бабуля сказала, что горе иссушает маму.

– Но ты – яблочко мое розовощекое, – сказала мне бабуля, держа меня у себя на коленях и обняв руками, – не волнуйся. Я позабочусь о тебе. Даже когда меня в могилу положат, я все равно буду заботиться о тебе, моя милая деточка.

Я хотела слезть с бабулиных коленей, когда она стала говорить о могилах, но она держала меня крепко, и мне было комфортно в ее тесных объятиях. Мне было комфортно ощущать ее ненасытную любовь ко мне.